О неспешной жизни, которая будто бы растянулась одним-единственным бесконечным днем. О том, что время все-таки лечит и ей пусть не сразу, но легче стало.

Александру тоже. А там…

– Когда ты объявилась вновь, я испугался, честно говоря, – он вдруг обнял, прижал к себе. – Такая холодная. Равнодушная. Вся… в приличиях. Да я рядом с тобой икнуть лишний раз боялся, чтобы ненароком…

– Неправда!

– Правда, – и смеется, в глаза глядя.

Вокруг дымно.

И кровью пахнет, хотя целителей кровью не напугать. Кто-то где-то стонет, кто-то плачет, а он смеется.

– Я боялся, что ты опять исчезнешь…

– И наорал на меня.

– Со страху. Простишь?

– Давно…

– За сына… побоялся, что он, как я, поломанным останется… мы ж однолюбы…

Волосы седые.

И в глазах тоска, которую не убрать, не излечить. Смотреться в них, что в зеркало, только и зеркала давно уже не говорили правды.

– Кто ж знал, что и у него там любви не было. Он мне потом высказался, да…

Хоть бы отвернулся или же притворился умирающим. С умирающих вовсе никакого спросу, все-то им простится. И ему бы простилось.

– Мы и с ним повздорили… норов у меня… и у него, да…

А в груди ноет.

И слабость вдруг появилась, особенно в руках. Перед глазами поплыло, повело… так оно бывает, когда душу вновь делишь. В старых книгах предупреждали.

И обряд этот…

Не совсем чтобы обряд. Нет нужды ни в свечах, ни в крови, только желание само и готовность уйти к Господу, если вдруг окажется, что души осталось слишком мало. Потому-то и запретили его.

Легко растратить.

Поддавшись ли жалости, испугавшись ли или по иной какой причине, но… душа восстанавливается. Это Одовецкая точно знает. И она давно уже не тратила свою, стало быть…

Просто возраст. Усталость.

Скольким она уже помогла сегодня? Вот и тянет прилечь.

– А там и Смута.

Опереться на плечо, которое подставляют. Прислониться, укрыться жаром чужого пламени. Главное, не думать, как бы оно все сложилось, если бы…

– Я в Арсиноре бывал по делам, там и встретил одного человечка, который дюже золото любил. Он нашим многое продал, – Довгарт кашлянул, будто в горле ему заняло. – Вот я и полюбопытствовал, не глянет ли случайно в архивы-то, где судебные дела хранятся. Копию он мне принес. Я как почитал…

Суд, стало быть.

Там… плохо сейчас вспоминалось, что именно там было, но ничего этакого, что могло бы разрушить репутацию Затокина. Она бы не отказалась, что ей эту репутацию жалеть, но… сил тогда не хватало. Развели? И ладно, и…

– Я ж не такой и глупый, – с упреком произнес Довгарт. – Отчего не написала? Не позвала? Разве ж не пришел бы?

– Не знаю.

– Пришел бы. Прилетел бы. Ссора ссорой, но когда беда…

Затокин был бедой? Пожалуй.

– Я… тогда… будто потерялась, – и в груди ком тяжелый застрял, давит на сердце. Нехороший симптом, и кликнуть бы Аглаю, только страшно: оборвешь нить разговора, после не починишь. Потому и кривится Властимира, с болью сама справляясь.

Бывало и прежде.

Душа, она тоже кровит. И надобно лишь покоя, тишины, а тут люди ходят. Хрустит камень под сапогами. Кто-то громко команды раздает, но диво дивное, ни словечка не доносится.

– Будто во сне оказалась… дурном таком… и стыдно было, что он… что со мною… как кому-то сказать…

Если даже родители предпочли не слышать и не знать?

А этот хмурится, подбородок прижимает, будто готовый забодать… кого? Призраков из прошлого? Но… хорошо, что не написала, он бы и вправду прилетел.

Убил бы Затокина.

И сам бы пошел на каторгу.

– Я после поискал. Нашел из прислуги вашей… много интересного рассказали. Сам дурень, надо было сразу им денег дать, а то тоже… пели, мол, барышня головой повредилась, никого не узнает… Верил. Ничего… Смута нас свела. Я не искал той встречи. Был приказ – зачистить одно поместьице, где хозяева разбоем промышляли. Вроде приличное семейство, с обсерваторией даже, да… по мирному времени хозяин звезды считал, статейки писал какие-то в королевское общество, печатался даже. А война пришла…

Глаза хочется закрыть и уснуть, но нельзя. Не стоит поддаваться.

– И взялся помогать, переправлять людей за границу. Не задаром, само собой… есть у тебя золотишко там, или камушки, или на худой конец книги родовые? Поможет верный человек, переведет на ту сторону. Заодно и письмецо напишет поверенному, и получишь ты за свои ценности компенсацию в Ганзейском торговом доме. За вычетом малого процента, само собой. За услуги… то есть, не сказать что совсем малого, но многие полагали, будто оно того стоит.

Сказка.

Да, пожалуй, что сказки так рассказывают, неспешно и напевно.

– И все бы ничего, война, каждый выживает, как умеет… только вот пришло письмецо к одному человечку, что нет его семьи на Бриттских островах. Среди уехавших никто про Апраскиных слыхом не слыхивал, как и про Заречных, и про многих других…

– Он…

– Их там в поместье и разделывали. Хозяин свиней держал, а свиньи, чтоб ты знала, на мясе неплохо прибавляют… прости, не стоило мне такого рассказывать.

– Стоило, – отвращение прогоняет сон. – И Затокин…

– Он уезжать не собирался. Зачем? И смутьянам целители хорошие нужны. Народу-то они клич кинули, чтобы магов бить, но самим к чему помирать? Нет, он себе там жить устроился то ли с кем-то, то ли при ком-то, за кем пригляд нужен был. Я б его, может, и не тронул… все ж целитель. Вы… вас не велено было обижать. Я… просто тряхнуть хотел, а он вдруг сам заговорил. Рассказывать стал…

– Что?

– Глупости всякие. Про то, что ты на самом деле безумна и оттого ведешь себя недостойно, про любовников каких-то. У хорошего мужа жена на сторону не ходит.

Одовецкая фыркнула.

– Злым он был человеком, уж прости. Гадостным. И уверенным, что никто-то ему ничего не сделает. Так мне и сказал, мол, дар его столь ценен, что все остальное простится. Стало быть, стоит он выше прочих… о благе радеет… и вот-вот совершит открытие… уж не знаю, что он там открывать собирался, но меня злость такая взяла. Ко всему… мои люди из простых, наука им до одного, уж прости, места. В доме они погуляли, после и в обсерваторию сунулись, нашли там… много всякой дряни. А этот орать начал, мол, что ему эксперимент испортят… А там дети. Понимаешь? Всякие, от совсем маленьких до постарше… родителей, стало быть, под нож, а детишек этому… для блага науки. Он, когда я его вешал, визжал, что многих спасет. Малая кровь, мол, большую остановит. Так что… уж прости. Я ни хрена в науке не понимаю, но знаю, что детей мучить нельзя…