– Поэтому вы и молчали, да? – Аглаины руки легли на виски. – Бабушка, тебе лечь надо! И не спорь.

Спорить сил не было.

Хотелось, но… не было.

Просто вдруг усталость навалилась, и сразу, а ком в груди разросся. Сердце и не выдержало. Конечно. Не в душе дело, вовсе не в душе… сердце это.

Оно всех подводит.

До крайности ненадежный орган.

Она пришла в себя. В постели.

Мягкой и душной, хотя окошко и было приоткрыто. Доносилось птичье пение. Легкий ветерок тревожил паутинку тюля, в которой, будто мухи, запутались крохотные золотые розочки. На гардинах розы были куда как покрупнее, но тоже золотом шитые. И шитье поблескивало так, что глаза ломить начинало.

Комната…

Собственные их покои, выделенные высочайшею милостью. И гардины эти Одовецкая собиралась менять. С самого вот первого дня они ее раздражали несказанно какою-то пустою бессмысленной роскошью. А вот поди ж ты, сейчас лежит и разглядывает тихонько.

В груди тяжело, но тело… живо.

Значит, обошлось.

Руки шевелятся. Ноги тоже. Сила свилась в животе теплым комком, будто кошка сверху легла. И стоило потянуться, как откликнулась, плеснула нитями диагностических заклинаний.

– А тебе, бабушка, все неймется, – Аглае синий был к лицу.

Платье новое.

Волосы лентой стянуты. На запястье нитка жемчуга болтается, а с нее сердечко золотое свисает.

– Дядька Дубыня подарил… много чего подарил. Он на каждый мой день рожденья подарок покупал, представляешь? – сказала она, присаживаясь на кровать. – Он… никого не убивал. Он только спрятал… боялся, что тебе достанется. И мне тоже.

Аглая и сесть помогла, только подушек, которых вдруг в комнате взялось с дюжину, под спину напихала. Подала воды. И теплых влажных салфеток.

Властимира чувствовала себя слабой. Неприятно.

– Рассказывай, – велела она. – Что тут…

– Да ничего… объявили о заговоре. О взрыве. И заговорщиков повязали, кто живой. Правда, ходят слухи, что не всех, но уж больно много бы вышло. Говорят, что в городе тоже волнения учинить собирались, но там войска… а бритты на границе учения устроили. Случайно вроде бы как.

Властимира хмыкнула. В этакие случайности она давно не верила. Да и не только она. С другой стороны, целителям ли в политику лезть.

– Другое… говори.

– Позже, – Аглая посерьезнела. – Я дядьку Дубыню кликну. И… еще Довгарта, а то он тут поселиться хотел. Злился очень на тебя, что заболела. Бабушка, не трогай больше душу, ладно?

– Больше не буду.

Если нужды в том не выпадет.

Аглая вздохнула и встала:

– Я скажу, чтобы тебе помогли. Только сама не вставай, тебе еще неможно. И вообще, в твоем возрасте пора бы уже поберечь себя.

Сказано это было с немалым упреком. Возраст? Что возраст. Старой себя Властимира не чувствовала, напротив, бродило в крови что-то такое разэтакое, хмельное. Хотелось вдруг вскочить, закружиться по комнате, напевая вполголоса…

Глупость какая.

Она и сидела-то не без труда. И глаза закрыла, отрешаясь от ворчания горничной, и… задремала слегка, что бывает. После переутомления, перенапряжения. Главное, что, проснувшись окончательно, смогла поесть и от отвара укрепляющего, от которого изрядно магией тянуло, не отказалась.

Завтра станет легче.

Послезавтра и вовсе забудется. Взгляд зацепился за зеркало. Постарела… это он, упрямый, может твердить, что с годами Властимира только лучше стала. А у нее морщины, между прочим, и кожа стала темнее, смуглее, благо по нынешним временам сие неприличным не сочтут. В волосах седина, которую не скроешь. Ей не единожды предлагали закрасить ее, а то и вовсе цвет поменять, но Властимира отмахивалась: нет у нее времени на глупости.

Может, однако, и не глупость вовсе? Может… попробовать? Кому она седая нужна?

Тьфу ты, не было печали…

А он принес азалию. В горшке.

– Вот, – сказал, поставивши его на туалетный столик, и флакончики со склянками звякнули, а один вовсе упал на бок, покатился, но был остановлен решительно. – Я помню, ты срезанных не любишь.

– Не люблю.

Азалия была нежнейшего кофейного оттенка и с темной полосой по краю пышного цветка. Надо же, помнит…

Дубыня отвернулся.

А и его время коснулось, и с сердцем та же беда, что у отца. Огневики. Горят. Сгорают. Но если целителя хорошего. Впрочем, Аглая справится, главное, чтобы душу делить не полезла, все ж таки не то умение, о котором вслух говорить следует.

Молчат.

Довгарт присел на скамеечку для ног. Невозможный человек. Неудобно же! У него вон и кости ноют, и вообще радикулит после разыграется, а он все равно… строит из себя влюбленного. И пусть приятно, что уж тут, но радикулит, кости, да и…

Что люди подумают?

Аглая заняла кресло у окна. Села, сгорбилась, подперла рукой подбородок, глядит на вторую руку, пальцы растопырила, шевелит ими.

Вздыхает.

А Дубыня как стоял, так и стоит, дверь подпирая, будто иного занятия у него вовсе нет.

– И все-таки, – Властимира не удержалась, дотянулась, коснулась седых волос Довгарта. – Что там произошло? Я ведь имею право знать.

– Имеешь, – согласился Таровицкий.

А Дубыня головой тряхнул и заговорил:

– Я Яську любил, верно, но… как сестру. Я сперва-то причин спорить и не видел. Лучше уж ее, чем кого другого искать… Потом уже, когда этот ее появился, она влюбилась. И что мне? Неволить было? Хотя он мне сразу не понравился. Вроде и слабосилок, а глядит, будто на дерьмо…

– Дубыня!

– Что? Дерьмо и есть… свысока так… как же, любимый ученик самого… к императору вхож… все прочили ему при дворе карьеру, а он вдруг в глушь перебрался. Из любви? Кому другому говорите, но я-то видел, что не любил он ее! Вот хоть что ты делай, не любил! Я шкурой это чувствовал…

Он стиснул руки, и по пальцам побежал огонек.

Довгарт нахмурился, а Дубыня со вздохом убрал руку за спину.

– Я ей пытался говорить, но только поругались. Наверное, надо было иначе, но ты ж понимаешь…

И Властимира понимала.

Огневик.

От них не жди дипломатии, они прямые и вспыхивают моментально. Там слово, там два…

– Я ей говорил, чтобы погодила с этой свадьбой, чтобы ко двору хоть раз выехала, а то как сидела в глуши, так и… она ж красивая была. Нашла бы еще кого, а только этот… и папенька ее письма писал… Куда мне против папеньки.