– Вы уж извините, – молоденький маг в мятом платье смахнул пот. – Столько умельцев вдруг отыскалось… и у всех причины.

В бальной зале было пусто. Почти.

У стены вытянулись вереницей тела. Их складывали аккуратно, теперь уж вправду не делая различий ни по чину, ни по возрасту, ни… пока тела не прикрывали, и потому смотреть на них было горько.

– Сколько? – тихо спросил Лешек, и подошедшая Анна Павловна погладила его по плечу, утешая. А у него появилось преогромное желание сгрести ее в охапку да и уткнуться лбом в живот.

Чтобы как в детстве. Чтобы не страшно.

– Здесь – больше двух сотен… большей частью те, кто хотел воевать…

А и она ранена, пусть и держится прямо, но Лешека не обманешь.

– Подите-ка к целителю.

– Лешенька, – Анна Павловна глядела с укоризной. – Заняты они. Знаешь, сколько пострадавших? Там огневик в оркестровую яму залетел. А вон поглянь…

Она указала куда-то в глубь залы.

– Ветряное копье балкончики обвалило. А на них одни девицы… наши-то с большего прикрывали, но сам понимаешь, в подобной суматохе…

Девочка, застывшая на полу, смотрела с немалым удивлением. Будто поверить не могла, что бал, к которому она так готовилась, вдруг обернулся этаким страхом.

Лешек присел и закрыл ей глаза.

– Эти-то почти всех своих перед атакой вывели. Наши тоже сумели, не всех, но тоже изрядно, – Анна Павловна стояла тут же, прижимая платочек к носу. – Не обращай внимания. Это обыкновенное переутомление. Пройдет.

– Раненые…

– Одовецкие ими занялись… ты поговори с Властимирой. Слишком много в ней силы, чтобы позволить ее впустую тратить. У монастырей свои целители найдутся.

Вдоль стены шел старик.

Странно шел, хромая на обе ноги. Он то и дело останавливался, поводил руками, будто разгоняя невидимое нечто, порой нагибался, причудливо изламываясь всем телом, и касался пола ладонями.

– Бужев, стало быть, – Анна Павловна глядела преравнодушно. – Он крепко помог, когда эти… чары бросили на девочек… Живыми щитами закрылись, сволочи, а наши побоялись бить. Я, говоря по правде, подумала, что уже все… Вышняту задели, а Бужев вышел. Рукой махнул, и заговоры их рассыпались. Другую поднял… вон там, видишь, совсем в стороне… кто попытался дедушку обидеть.

Лешек хмыкнул.

Да, некоторых дедушек обижать не след.

Авдотья сидела, держа за руку человека, который не был мертв, но и живым его назвать язык не поворачивался. Она слышала, как медленно, тяжело бьется сердце, и думала, что наверняка если она руку отпустит, то сердце остановится.

И может, к лучшему?

Папенька этой ее любви не одобрит.

Тетка… плевать на тетку и на кузину тоже. А вот папенька, он не одобрит. Лезут же в голову глупости всякие… и может, это не любовь. Авдотья ведь никогда не влюблялась, чтобы как в книгах, до томности, до коленей слабеющих.

И в обморок ее падать не тянуло.

Не терзало престранное желание писать стихи или хотя бы в прозе, но чтобы ему, иносказательно признаваясь в собственных чувствах. Письма, само собой, ждал бы камин… все сжигают.

Развлечение такое.

Там, на границе, заняться-то особо нечем. Охота… засады… стреляют вот иногда, но разве ж оно диво? Из развлечений – комедианты заезжие, дамский литературный клуб, в котором больше обсуждают чужую личную жизнь, нежели зачитанные томики романов. А если до них доходит черед, то опять же… о любви.

О чем еще мечтать девушке?

Вот и Авдотья…

Увидела.

Влюбилась. То есть понарошку, конечно. Как можно влюбиться в человека, которого знать не знаешь, а только видела пару раз, и то за обедом. Может, он дома в скатерть сморкается или вообще волосы на косточки завивает, как поручик Швербин, который всем врет, что кудрявый от природы. Только никто уже ему давно не верит. Да и в кудрях его в последний-то год лысина просвечивать стала.

Авдотья тронула светлые волосы.

Так просто.

Убедить себя, что нет никакой любви. Уговорить. Разжать пальцы. И оборвать ту ниточку, которая держит Стрежницкого в этом мире. Он и сам-то спасибо скажет. Она чуяла, до чего мучительно ему жить. И папенька опять же не раз и не два приговаривал, будто бы Стрежницкий совсем уж притомился в мире этом. Так разве не милосерднее отпустить?

Тем более она не целительница.

И вообще никоим образом… и только может, что за руку держать, зажимать платочком рану в боку, на которой ни один наговор не держится, да надеяться…

На что?

На то, что ее найдут целители? И рана затянется?

Стрежницкий откроет глаза, увидит ее, Авдотью, и разом, как в книге, осознает, до чего не прав был, себе в любви отказывая? Сердце его разнесчастное воспламенеет или что там ему положено? А он разразится речью, в которой…

Ерунда.

Жили долго и счастливо.

Нет, могло бы получиться. Авдотья ведь не так и глупа. И сумела бы выстроить семью, заодно и папенька, глядишь, в совесть вошел бы, сделал бы своей вдове предложение, а то который год романом тайным маются, хотя оба знают, что нет на границе ничего-то тайного.

Дышит.

Она провела пальцем по губам. Поцеловать?

Она… признаться, однажды она поцеловала одного поручика, из новеньких, который еще не знал, чья она дочь. Было мокро, слюняво и вообще неприятно, особенно когда поручик, верно, решивший, что нравы на границе повольней столичных будут, ручонками в корсаж полез. И тут же оскорбился, по ручонкам этим получивши.

Грозиться начал, потом долго избегал Авдотью, глядя издали печально.

Да, неудачно получилось.

Но Стрежницкий не в том состоянии, чтобы руки распускать. Да и… почему-то казалось, что подобными глупостями он страдать не будет.

А папенька все одно не одобрит.

И сама она понимает, насколько нелепо вела себя, предлагая. Теперь он умрет, и Авдотья даже не извинится. Впрочем, если и выживет вдруг – мало ли, порой и не такие чудеса случаются, – она все равно не извинится. Непривычная.

Она наклонилась. Коснулась губами губ.

Сухие. И теплые. Значит, пока не мертвый…

– А что это ты делаешь? – раздался сиплый голос Одовецкой. – Если искусственное дыхание, то не так надобно.

– Целуюсь.

– Ты его сперва бы в сознание привела, что ли…

Одовецкая выглядела почти нормально, разве что платье с одной стороны обгорело, с другой истлело, кажется, а чулки и вовсе дырами пошли.

– Я бы и привела…

– Помочь?