— Надо выручать спецов, ребята. — Эти слова успокоительно, мягко дошли от трибуны до входных дверей. — Осечка вышла. Но у нашей партии гибкие пружинки, этого не забывайте. Сегодня стегнули мимо настоящих вредов, а завтра хлопнем их прямо в черепок. Делать надо, а не кричать. Насчет пеночкиных я мог бы тоже сказать, да слов жалко. Поберегу их до чистки. Нынче не до этого. Дело мы начали большущее, и надо туже нажать на него. Не дадим сшибить себя путаникам, на то мы и партия. Я предлагаю подтвердить наше слово беспощадным ударом на добычу золотишка. Это мы можем, как дважды два. А Гурьяна и Нила кинем в город с нашим постановлением. Не первый снег на голову.

— Дельно сформулировал, Данилыч.

Рашпиндаев подскочил и ухватил старика за руки, когда тот сходил по лесенке.

На улице вместе с порывами ветра пробрасывало крупные дождевые капли. Чадной пар вылетел из выходных дверей клуба, а за ним густо высыпали на грязную площадку истомленные шахтеры-партийцы. Над сопками нежно созревала малиновая заря. Сквозь тяжелые мохнатые тучи голубыми окнами проглядывало очищающееся небо.

Гурьян вытягивал из липкой жижи набухшие сапоги и следил, как в предрассветном мраке расползались по улицам поселка сероватые фигуры людей.

— Спать пойдешь? — спросил откуда-то вывернувшийся Стуков.

— Нет, скоро смена… Хочу посмотреть шахты и к старателям заверну.

— Не храбрись, тебя ветром качает.

— Все равно не усну.

— И глупо. Не забывай, что администратору не следует быть затычкой в каждую щель… Тут надо постоянно трезвую голову, чтобы не крутить себя и людей.

— Высплюсь в вагоне.

— Смотри, не распишись.

— Пойдем вместе, хоть головы освежим, — позвал Гурьян.

Стуков остановился, раздумывая. А затем крепче прижал под мышкой трепаный, всему Улентую известный портфель и тихо сказал:

— Пожалуй, верно.

Они сошли в разложину и здесь пропустили мимо вторую смену шахты «Соревнование». Бутов остановился и вполголоса посоветовал:

— Загляните к Пеночкину… Он замещает опять Ефима, а сам ушел, гнус, с бабой валяться. Ребята жалуются, что у них крепежка забоев никудышная…

Секретаря и директора спустили в шахту. Освещая путь фонарем, один из рабочих привел их в крайний забой. На рельсах лежали кучи неубранной руды, валялись ломаные тачки.

— За такие порядочки нас по голове нельзя гладить, — услужливо говорил рабочий.

— А почему же вы их не наводите? — осердился Гурьян.

— Говорили, но не всем же здесь начальствовать. За каким же тогда завод держать?

— Ну и будете, значит, молчать?

— Нет, зачем же. — Рабочий закурил и осветил впереди. — Вот здесь опаска берет ребят. Того и гляди прижулькает. — Гурьян зашел в глубь забоя и поднял глаза на потолок, искрящийся желтым сланцем.

Сверху посыпался камешник.

— Живей! — крикнул забойщик, подтолкнув Гурьяна в спину. Вслед им хлестнуло пылью и холодным воздухом.

— Ах, анафема! — Работай увлек Стукова и директора на штрек, и они оглянулись на заваленный забой.

— Вот это игрушка. — Гурьян задергал ноздрями. — Кто делает крепежку?… Позвать сейчас же Пеночкина. Сволочь! — Зубы директора защелкали. Позабыв о Стукове, он по лестнице выбежал наверх и растерянно посмотрел на встающий из сумерек поселок. Сердце стучало неровными толчками.

«Испугался, трус», — стыдливо подумал он. Но эту мысль вытеснила другая.

— Пошли в контору Пеночкина и завшахтой, — сказал он подбежавшему Рашпиндаеву. — Да и сам приходи.

— А что? — взбросил зеленоватые глаза секретарь ячейки.

— Ничего… Дискуссировали здесь, а в пустые жбаны не взяли ничего. Да если бы покалечило хоть одного человека, я бы вас…

Гурьян зашагал от пришибленного Рашпиндаева, стоящего с открытым, как у вороненка, ртом.

В конторе еще никого не было, и директор вдруг почувствовал усталость. Он вспомнил о Вандаловской и, опустив померкшие глаза, пошел через калитку в свою квартиру. Надеясь, что Варвара дома, он привычно постучал в окно, но тут же заметил, что сенная дверь открыта.

В комнатах пахло махорочным дымом и копотной затхлостью. Окна были закрыты. «Значит, не ночевала», — подумал Гурьян, отдергивая занавеску и толкая кулаком оконную створку. Он прошелся по комнате, заглянул в печь — там ничего не оказалось — и тоскливо, не раздеваясь, лег в постель. Щемящее чувство одиночества, незнакомое с далеких времен, тихо повело наступление на возбужденно усталый мозг. Гурьян думал сразу о руднике, о коренящейся еще вражеской мерзости и незаметно остановился на мысли о себе. Она вошла в сердце обидой. Он с первых шагов своей сознательной жизни ни разу не подумавший всерьез о личном благополучии, он, не однажды рисковавший жизнью для общего, теперь оскорблен, и за что? Разве нельзя было спросить его прежде, чем арестовать?

Директор потянулся к портфелю. Затем отбросил его и полез в буфет. Не скоро нашел начатую поллитровку, наклонил ее через горлышко и, не разобрав — вода или водка, — вылил все содержимое в рот.

В окна врывался свет голубеющего дня вместе с насыщенным свежим воздухом; шумел просыпающийся поселок.

Гурьян открыл портфель и, достав из блокнота визитную фотографическую карточку, повернул ее к свету. С фотографии глянуло продолговатое лицо Татьяны Александровны в пышной прическе.

«Нет, эти глаза не могут лукавить». — Директор прижал визитку к побледневшим шершавым губам, а затем снова лег. Прошло несколько часов, прежде чем, успокоенный, он задремал, лежа на спине. И когда открыл глаза, солнечный свет заливал половину комнаты. Гурьян стукнул сапогами о голый пол и потер ладонями измятое лицо.

— Ерунда! — вслух сказал он, забирая в кулак талоны в столовку.

Солнце жадно выпивало влагу из трав. Засеревшие крыши бараков и новых домов покрыла роса. Где-то в кустарниках гремели ребячьи голоса. Гурьян поднял голову и повел плечами, будто встряхивая с себя бредовую тяжесть. Солнце вливало во все живое чудодейственную силу. В дверях клуба, выдвигаясь на площадку высокого крыльца, появилась Варвара и немедленно скрылась обратно. Гурьян заметил, что она была одета в серое платье, в котором всегда управлялась на кухне, понял: надела она эту рвань, чтобы прибедниться, вызвать сострадание к себе, лишний раз опозорить его перед улентуйскими сплетницами. И в то же время другой, хохочущий голос нашептывал: «Какой же сумасшедший может наряжаться в ее положении. Нет, Гурьян, ты не можешь оправдать себя. Десяток с лишним лет для женщины — вся жизнь. И ты, а не другой, взял ее, пусть ты никогда не любил Варвару, пусть она взбалмошная, но она предана тебе больше всех. Надо было раньше разрубить связывающую вас веревку. Тогда бы легче. А теперь ведь у тебя белеют волосы. Кто знает, чем в конечном счете будет Татьяна? Может быть, твое теперешнее положение, может быть, этот стремительный подъем тысяч и пафос стройки кинули временно в твои объятия эту женщину. Не забывай, что грань между ее и твоим развитием почти непроходима». Гурьян сжимал зубы. В перехлесте этих раздумий, в затуманенном сознании вставали кипучие дни последних месяцев, и совсем незаметно, ослепительно ярко, как омытое туманами солнце, мелькала ночь, проведенная с «ней». И, закрыв глаза, он потянул носом воздух.