есть рождение новых. Обожествление шпрот и картофельного пюре происходит по причинам не вкусовым, а как раз внекулинарным. Сто двадцать пять блокадных грамм великая пайка. но не потому что совершенна гастрономически, а потому что с огнём и кровью пополам.

То есть, "кулинарные практики", безусловно были, а "кухня", в том терминологическом ряду, в каком существуют "средиземноморская кухня" или, скажем, "тайская кухня" — нет.

А про то, как я участвовал в дискуссии про будущее книги, я потом расскажу.

Извините, если кого обидел.

13 июня 2010

История по текущим вопросам

Поеду-ка я. пожалуй, на Книжный фестиваль. Скажу там слово.

А пока, собственно, о путешествиях.

Путешествия вообще сейчас стали очень интересным сегментом культуры — во-первых, они обслуживают очень важные человеческие эмоции, а во-вторых. это огромный сектор рынка.

А там где деньги, там и движение.

Тут есть две крайности — кататься сумасшедшим колобком по земному шару (недаром так популярны карты с закрашенными (то есть, посещёнными территориями), это такой род спорта. Второй, более экономный подход — это жизнь Канта, который, согласно легенде, никуда не выезжал из своего города (это не совсем так, но мы говорим о легендарном Канте, который у всех в головах, а не о реальном, про которого мало кто знает). Сиди себе сиднем дома — нечего рисковать и траться. (Правда, Канта образцом бытовой вменяемости может считать только человек так же ёбнутый на всю голову).

А, нахрен, поеду всё-таки говорить своё слово.

Извините, если кого обидел.

14 июня 2010

История про книжку

Мне начали пенять за то, что я не пишу про новые книги — то есть, сначала пеняли на сайте вопросов, а потом и на Книжном фестивале.

Причина в том, что я человек суеверный. Меж тем, придётся рассказать — это, собственно, книга, что объясняет Суть Вещей, говорит о Русской Правде, Смысле Жизни и Предназначении. Нормальное же дело — обычная русская книга, как и всякий русский роман.

Только сначала я расскажу очень простую мысль, которая связана с этой книгой лишь косвенно — эту мысль я думал весь вчерашний вечер и думал куда бы записать. Дело в том, что есть такой феномен советского карнавала — когда в нос застойному обывателю тыкали нарочито простой жизнью. Тому, кто восхищался Глазуновым, дышали в лицо перегаром митьки, тому, кто с совочком в руках растил на даче клубнику — сурово показывали лопату с углём музыканты из кочегарки. Все матерились, по большей части неумело и не к месту. Надо оговориться, что были даже специальные обороты из области материально-телесного низа, которые бы сейчас учёные люди назвали "мемы". Мем цеплялся за другой сальный мем, каламбур за каламбур, и шёл вечный карнавал. Даже алкоголизм был не алкоголизм, а внутренняя эмиграция. И вот мои товарищи эпатировали-эпатировали, да и выэпатировались.

Сменились времена, но некоторые мои друзья продолжали ходить в буржуазные дома. Они продолжали оставаться выгодными женихами — только теперь уже не для молодых красоток, интересовавшихся свободной мыслью, а для честных русских женщин, что силою жестокой судьбы остались одиноки. Но по инерции они использовали всё тот же инструментарий — мем за мем, каламбур за каламбур.

Но песочные часы жизни перевернули, пошёл новый отсчёт и оказалось, что никакой карнавальности в щетине и алкоголи нет. Не то, чтобы исчезла буржуазность, но, видишь ли, дочка, бывает, что пьяный мужик — просто пьяный. И его носки… Ну, вот ты и сама всё поняла.

Так вот, эта книжка совсем не об этом.

Извините, если кого обидел.

15 июня 2010

История к блумсдову дню

ФИГАК

I

В восемь утра Малыша разбудил сановитый, как русский боярин, Боссе. Он возник из лестничного проема, неся в руках чашку капучино с пеной, на которой лежал шоколадный узор. Боссе был в грязном кимоно с драконами, которое слегка вздымалось на мягком утреннем ветерке.

Он поднял чашку перед собою и возгласил:

— Omni mea padme hum!

"Да, так начинается новый день, — подумал Малыш, от неожиданности пролив молоко. — Всё начинается с молока, пролитого молока. Джон Донн уснул — фигак".

Последнее он произнёс вслух.

— Фигак, — заметил Боссе, — это наш народный герой.

— Герой, да. Сын Фингала.

— Господи! — сказал он негромко, разглядывая залив из окна. — Как верно названо море, сопливо зелёное море. Яйцещемящее море. Эпи ойнопа понтон. Виноцветное море. Ах, эти греки с их воплями Талатта! Талатта!

— Ты слышишь, наш сосед на крыше опять стрелял из пистолета? — Боссе это очень не нравилось. — Слышишь, да? Сегодня приедет этот русский и нас, неровен час, застрелят вместо этого идиота. Так всегда бывает в фильмах — случайный выстрел, а потом всех убивают.

Они вместе арендовали жильё в старой башне, помнящей короля Вазу.

— Это будет совершенно несправедливо, — голос Боссе звучал особенно угрожающе под древними сводами. Однако Малыш не слушал его, он уже выходил, наскоро затолкав бумаги в портфель.

Он представлял себе бушующее море и несущуюся по нему ладью. Там, на носу сидел Фигак, странно совмещаясь с героями его любимого Шекспира. Дездемона с платком, Ричард с двумя принцами на руках, и Макбет в венце. Весь мир — фигак. Мы тоже, тоже мы фигак-фигак-фигак! Нет повести печальней, и фигак!

Но Фигак всё же должен был встретить отца после долгих странствий. Они были долго в пути, чуть было не встретившись на Западе и почти было встретившись на Востоке, и вот, для окончательного узнавания…

Но тут Малыш отшатнулся от края тротуара.

Когда он хотел перейти улицу Олафа I у старых ворот, чей-то голос, густо прозвучавший над его ухом, велел ему остановиться. Он скорее понял, чем увидел, что его остановил чин полиции.

— Остановитесь.

Он остановился. Два автомобиля, покачивая боками, двигались по направлению к нему. Нетрудно было догадаться, кто сидит в первом. Это был русский лидер. Малыш увидел чёрную, как летом при закрытых ставнях, внутренность кабины и в ней, особенно яркий среди этой темноты (яркость почти спектрального распада) — околыш. Через мгновение всё исчезло (фигак!), всё двинулось своим порядком. Двинулся и Малыш.

II

Находясь под впечатлением этой встречи, Малыш пришёл в школу по адаптации беженцев к стране убежища — свою каторгу и спасение. Он читал лекцию, физически ощущая шершавость мела, которым была покрыта аспидная доска за спиной. Доску украшали вереницы формул — ровные наверху, они начинали плясать и