Они проросли там, где оборвалась её жизнь. Возможно, две жизни.

Обман! Обман! Обман! Олеандр не хотел смотреть, отказывался верить узримому. Но голова будто окаменела. Горечь потери разлилась в душе ядом, он шагнул вперед и…

Не упал.

Тогда-то разум и ухватился за несоответствие. Заработал, трезво оценивая обстановку.

Дурман схлынул, открыв взору поле боя. Нож сверкнул рядом, и Олеандр перехватил элиаду за запястье. Вывернул её руку за спину и всадил ей в спину меч.

Матушка не хотела бы, чтобы Олеандр погиб столь нелепо. Она не хотела бы, чтобы он сдался так рано!

Слишком рано! Нет! Ни за что!

Ураганные ветра проносились по лугу. Неистовые и порывистые, они пропахивали землю, наклоняли ветви, разгоняли сражающихся. Эсфирь будто в кошмар окунулась. Мир утрачивал краски, и она видела души павших. Видела, и боль выжигала из груди воздух, сердце заходилось в бешеном танце.

Она не могла их забрать. С ума сошла бы, проводив на покой столько умерших.

Слезы текли по щекам Эсфирь, омывали ссадины на лице и шее. Резь в крыле и кровь на руке убедительно говорили, что она не затерялась в лабиринтах страшных снов, откуда нет выхода.

Эсфирь прижалась к дереву. Задрала голову. Сквозь игру теней и света узрела в небе летунов. Воздушные потоки скручивались рядом с ними и срывались к живым мишеням. Перья-лезвия дождем сыпались с крыльев иных двукровных. Почва вздрагивала, взрывалась грязью после каждого глухого, раскатистого удара.

Многие дриады и лимнады уже примчались на поле боя. Окруженный морозной дымкой, Глендауэр отталкивал Олеандра к отцу, Аспарагусу и другим стражам, которые сбегались к краю луга и выстраивались вдоль деревьев шеренгой. Некоторые хранители леса и хины не успели отступить. Не успели прошмыгнуть между навалами трупов и обломками копий, врезавшихся в почву.

Невозможно было смотреть, как ветра подхватывают опоздавших, кружат в дыму и сбрасывают наземь.

Помимо нападающих врагов, по лугу бродили и другие, обгладывающие тела.

— Путы! Вместе! — Выкрик Антуриума прозвучал до того громко, будто кто молотом по колоколу ударил.

Выстроившиеся шеренгой дриады присели. Десятки пар рук, охваченных светом чар, прилипли к траве. Зеленый ковер расстелился к наступавшим выродкам. Те из них, кому Творцы даровали крылья, сразу же рванули ввысь. Другие поплатились за нерасторопность. Шипя и скалясь, принялись вырываться из сорняков, окольцевавших ступни.

Луг вспыхнул зеленью колдовства. Искрясь, чары обращались древесными удавками. Те облепляли двукровных, сковывали и сдавливая их тела, забивались в глотки, прорастали изнутри.

Эсфирь зажмурилась. Потом распахнула веки — и взору предстали застывшие на лугу… статуи. Не верилось, что еще недавно подопечные Азалии рвали и терзали, снедаемые гневом. Ныне они окостенели, закованные в растительные доспехи. Превратились в обтянутые сучьями изваяния; кровь просачивалась сквозь изломы прутьев.

Сотни цветов распустились на связанных, поросших мхом телах.

Одна вырожденка оцепенела, словно в мольбе вскинув руки к небу. Вторая замерла над лежащим на траве дриадом, чьи глаза невидяще глядели вверх. Из шеи его были вырваны куски мяса.

Рот Эсфирь приоткрылся, с похолодевших губ сорвались слова:

— Так жестоко…

Она уже не ведала, к кому обращается. Не то к тем, кто защищал Барклей, не то к Азалии, за которую вырожденцы — и не только! — бились насмерть, бросались под удары.

Кто прав? Кто виноват? Войны и битвы уродливы. Везде и всюду! С любой стороны!

Сглотнув, Эсфирь оглядела линейку бойцов за лес. Дриады, лимнады: кто угодно! Истощенные и израненные, большинство из них едва держались на ногах. Друг за другом они устремляли дурные взоры к небу, оглядывали двукровных летунов, взмывавших выше и выше.

Вырожденцы явно взяли передышку. Выжидали.

Кровь! Кровь! Кровь! Каждый воин в ней перемазался.

Алые нити сосульками свисали с волос Олеандра.

Голубые кляксы осели на нагруднике и лице Глена, он прихрамывал.

Их очертания терялись и смазывались, тонули в огне и дыму, в мороси и тумане.

Эсфирь посмотрела на Антуриума, возрождая в памяти бой у курганов. Это ведь о нем говорил Каладиум? Правитель Барклей, отец Олеандра некогда заточил её в пещере, верно?

Или нет? Может, Каладиум солгал? Поди разбери!

Одно она знала: Антуриум вел себя странно, даже очень странно. С того мгновения, как он прискакал в поселение, Эсфирь не покидала мысль, что он о чем-то умалчивает. Будто наперед обо всем ведает — и отыгрывает свою лучшую партию в живые шахматы.

Почему он желал, чтобы она сберегла силы? Почему Олеандр повелел ей спрятаться? Она должна ударить, когда прикажут? Она чем-то превосходит других бойцов?

Глупости! Хотя… Она поймала золотой взгляд Антуриума и тронула браслет с лоскутом кожи.

— Я знаю, кто вы, — одними губами произнес он и прижал ладонь к сердцу, едва заметно поклонился. — Помогите… Прошу…

Знает!.. Антуриум знает, что она вырожденка! Он знает куда больше, нежели говорит!

Ежели она сбросит украшения… Ежели воззовет к запертым силам…

Рёв конха прокатился по лесу, оповещая об угрозе. Линейка бойцов дрогнула, готовая отразить атаку пикирующих летунов. Но раньше, чем до этого дошло, Эсфирь выбежала на луг. Обогнула пару зелёных «статуй». Сорвала браслеты и хлопнула крыльями.

Она одна осталась на доске? Ее приберегли для последнего хода, чтобы свергнуть королеву?

Да будет так!

— Вихрец! — донесся в спину крик вперемешку с шумом ветра, шелестевшего в ушах.

Не только выродки ныне плясали в воздухе. В затылки им, приближаясь в полете, дышало существо, похожее на огромную ящерицу. Голубое сияние играло на его белоснежной чешуе, облизывало вытянутую морду, оплетало шипастый хвост и перепончатые крылья.

Из тьмы клыкастой пасти вырвалось сперва морозное облако, а затем рык, напоминавший треск древесной балки. Вихрец ушел вбок, словно белая лента. Эсфирь, наконец, рассмотрела восседающую на нём наездницу — пышногрудую, тоже окаймленную голубым светом.

Глаза Азалии переливались золотом, горели, как две монеты.

Вот она — виновница всех бед. Только она заслуживает смерти!

Чары растеклись по венам Эсфирь. Боль и злоба. Обиды и сожаления. Чувства вспыхнули в глазах пламенем, подернули мир чёрной пеленой. Эсфирь дымилась. Сизые сгустки стекали с тела, обращались туманными черепами. Двенадцать теней — теней эребов! — теперь сопровождали её.

Она сверкала — сверкала, как солнце, сорванное с небесных цепей. А с пальцев её соскальзывала тьма. В нарастающем гуле умирали звуки. В угольном тумане терялись контуры и краски.