Одним Богам известно, что творилось снаружи, но вскоре по щитам ударило. Не сильно — будто кулаком кто стукнул. Белесые искры просочились сквозь плетение и рассеялись.

Кулон отца погас. Он откинул меч и приосанился.

— Еще немного.

Только по движению губ его слова и распознавались, пожираемые застрявшим в ушах звоном.

Щиты раскрошились и осели грудой дымящихся обломков, подпалённых с внешней стороны. Дым, словно враг, прорвавший осаду, заплыл в землянку, рассеивая запах крови и жженой древесины.

Спасаясь от жара, Олеандр прикрыл ладонью нос и губы. Из-за застрявшего в ушах гудения он не слышал ни разговоров, ни стонов дочерна иссушенных стволов. Прихрамывая, он вынырнул из укрытия следом за отцом — и мысок сапога зарылся в омертвевшую почву, усеянную огоньками. Часть ростков и кустарников сгинула. Из других пламя еще вытягивало жизнь, пожирало их медленно, прутик за прутиком, листок за листком.

Лес терялся в дыму. Два облысевших, вырванных из земли дерева, упали друг на друга и сцепились верхушками — они походили на угольные скелеты.

Боги милостивые! Потрясение выжигало из груди воздух. Олеандр стоял снаружи, раздавленный узримым. Стоял и смотрел, как горят деревья. Как из трещин в почве еще вырываются витки чар — остаточный свет от разгоревшегося кокона, который стёк с Эсфирь.

Невероятно! Раз… Ударив всего раз, она уничтожила природу на сотни шагов от луга!

А где Азалия? Где вихрец? Сбежали? Или пали?

Чудовищный порез на предплечье сочился кровью, алые кляксы запеклись на листьях. Олеандр поймал золотой взгляд. Отец посмотрел на него, будто за что-то извиняясь, и зашагал к лугу.

Дриады и лимнады выползали из убежищ. Давали о себе знать шевелением губ, опасливыми взорами, переговорами, к которым Олеандр тщетно пытался прислушаться. Глен и Аспарагус стиснули его с боков. Они тоже оглядели мёртвые земли, послужившие усыпальницами и друзьям, и врагам.

Отец шёл вперед. Шёл, и чары срывались с его разведенных рук. Зеленые паутины разбегались по лесу, тревожили дымные взвеси. Распутывались, делясь на пары скрещенных линий.

Приказ не нападать? Не вмешиваться? Олеандр не сумел развить мысль, но уцепился за неё, просто чтобы не сойти с ума. Он увидел Эсфирь. И один взгляд на неё сжал и разогнал сердце.

Она стояла на лугу. Впившись когтями в почву и скалясь, застыла среди обгоревших тел — вся всклокоченная, заляпанная кровью, с прилипшими к лицу кудрями. Кокон света исчез. Теперь из спины Эсфирь росли черные плети. Они били по воздуху. Плоть её дышала мраком. Расплескивала темноту, которая укрывала луг, застилая следы побоища.

Эсфирь вскинула руку. Полоса чар, чёрная, с едва приметными белыми вкраплениями, вспыхнула у её ладони. Развеялась, оголяя повисший в воздухе клевец. Его угольную рукоять венчали пальцы, сжимавшие изогнутое лезвие — призрачно-тонкое, вроде как и не настоящее.

Что за оружие? Оно казалось знакомым. Но Олеандр никак не мог вспомнить, где его видел — к несчастью, на пересмотр отложенных в памяти картин требовались силы, которых не осталось. Поэтому он наблюдал. Щурясь, скользил взглядом по лицу Эсфирь, обезображенному вспухшими венами, и подспудно сознавал, что она покончила с бойней.

Покончила. Но какой ценой?

Ныне поза её отдавала звериной хищностью — она словно куклу для терзания выискивала. Не было больше девчушки, певшей о воине-змейке. Твердившей, что нет таких препятствий, которые Олеандр не сумел бы преодолеть. На лугу расплескивала чары вырожденка. Её глаза горели огнем ненависти — готовностью снова ввязаться в битву и непониманием, кто есть друг, а кто враг.

Наверное, Олеандру хватило бы смелости рвануть к ней. Хватило бы дурости сжать её плечи и встряхнуть — по какой-то непонятной причине он верил, что сможет вернуть Эсфирь потерянный покой. Но его останавливали ранения. Сковывало знание, что беспочвенная уверенность породит жертвы.

За ним ведь потянутся брат и Аспарагус. Потянутся и другие выжившие воины.

И скольких из них убьет Эсфирь? Не погибнет ли Олеандр? От её руки.

Череду путаных мыслей разбил голос брата:

— Владыка Антуриум желает отнять у неё чары.

— Истинно, — вторил ему Аспарагус.

Олеандр затаил дыхание, узрев подступившего к лугу отца. Часть хинов защищала его, другие выскользнули из-за деревьев, окружая Эсфирь. Все как один звери подняли лапы, на каждом когте плясал угольный сгусток чар.

Эсфирь сжала клевец. Встала. Плети на её спине разрослись, снова зашевелились.

— Партэ ти магейа[1]! — услыхал Олеандр крик отца, и удары обрушились на неё градом.

Сперва она уворачивалась. Пыталась взлететь — тщетно. Хины попадали в неё, били непрерывно, и колдовство утекало из тела Эсфирь. Росшие из спины плети таяли, не успевая никого опутать.

Леденящий кровь визг сорвался с её губ и прозвенел в воздухе. Она швырнула клевец. Тот рассек воздух и вре́зался хину поперек груди. Столь пустяковый удар разве что дитя сбил бы с ног. Но зверь вдруг оцепенел и упал замертво. За ним на окрашенную кровью траву осела и Эсфирь.

Она упала без чувств рядом с телами, часть из которых были сожжены не то что до мяса — до костей.

— Не убил. — Олеандр зашипел. Ногу дёрнуло болью, и он оперся на плечо брата. — Отец!..

— Возвращайтесь в поселение! — отозвался отец и присел на корточки рядом с Эсфирь.

— Но…

— Без «но», Олеандр! Возвращайтесь и ждите меня! Ваш бой окончен! Азалия улетела!

Отец подхватил Эсфирь на руки в тот миг, как Мрак поднял с земли её браслеты.

Олеандр хотел броситься к ней. Обнять. Прокричать, что произошла чудовищная ошибка. Не испускала она потоки чёрно-белых чар! Не сверкала, как сорвавшееся с небес солнце!

Это ведь Эсфирь, Боги! Она исцелила дриад. Исцелила его, Фрезию, Рубина — чтоб ему ядом поперхнуться!

Она друг — не враг!

Слова рвались на волю и оседали на губах горечью понимания. Того самого, которое уже пустило корни в сознание Олеандра, исказило лица борцов за лес. Все они смотрели на Эсфирь. Одни — с опаской и недоверием. Во взорах иных читалось желание перерезать ей глотку.

В тот миг Олеандр осознал, почему отец поспешил унести её с поля боя и затеряться в клубящемся дыму. И тогда же разум озарила и другая истина — Эсфирь не вернётся в Барклей.

[1]Партэ ти магейа — слова, сказанные на древнем языке. Просьба отнять магию.

Эсфирь не хотела приходить в себя. Неведомые силы тянули её к свету, но она сжимала кулаки и веки. Запиралась во тьме и ныряла в забытьё, спасаясь от мрачных мыслей.

Жаль, сопротивление давалось всё тяжелее. Слух против воли перехватывал чьи-то шаги и копошения. Но куда сильнее мешали картины пережитого. Они наливались красками и крепчали. Маячили перед внутренним оком, тревожа сердце, растягивая нити терпения.