– Странно, – говорю я. – Никто уже не бьет своих детей. – Эван издает какой-то несогласный возглас, и я с подозрением смотрю на него. – Твой отец когда-нибудь поступал так?

– Пару раз. – Он пожимает плечами, словно в этом нет ничего страшного, ничего травматического.

– Боже, прости меня, Эван. Это ужасно.

Он смотрит на меня с легкой насмешкой.

– Да все нормально.

– Нет, Эван, это далеко не нормально. – Он должен понимать, что это ненормально. – Мой папа… Боже, он никогда не бил меня ремнем.

– Твой папа? – Эван, наклонив голову, смотрит на меня вопросительно и озадаченно. Так смотрят на кого-то не вполне адекватного, и меня бросает в жар.

– Я не сказал ничего безумного.

– А я не говорю, что сказал. Просто…

– А твой папа бил твою маму?

– Разумеется, нет…

– А собак?

– Сайерс. – Эван останавливает фильм. – С какой стати ты так всполошился?

– Но ребенок… его сын… это в порядке вещей? – Я вскакиваю, руки у меня дрожат. – Это неправильно! На твоем месте я бы никогда с ним больше не разговаривал.

Взгляд Эвана тут же становится холодным.

– Мой отец – хороший человек.

– Это называется стокгольмский синдром.

– Что?

– Это когда жертва начинает ощущать привязанность с своему обидчику или похи…

– Ага, я знаю, что это значит, Сайерс.

– А как же твои младшие братья? – Мне удается выровнять дыхание, и я перестаю беспорядочно выпаливать отдельные слова. – Этот ублюдок бьет их?

Теперь вскакивает Эван.

– Не говори так о моем папе, не знаю, какая муха тебя укусила, но…

– Он запудрил тебе мозги! – Я начинаю нервно ходить по комнате. – А ты даже не понимаешь этого! Не собираюсь выслушивать россказни о том, что твой папа делает тебе больно и это нормально!

Эван запускает пальцы в волосы и опускает плечи, словно пытается обуздать себя.

– Мой отец не делает мне больно. Просто он пару раз за всю мою жизнь наказал меня.

– О боже, да ты слышишь себя? Наказал? Это стокгольмский…

– Хватит, Сайерс. Это не у меня синдром.

Я замираю на месте.

– Что ты хочешь сказать?

Он молчит, и я требую от него ответа:

– Ты имеешь в виду меня?

– Да, тебя. Тебя и Калеба. – Эван смотрит на меня так внимательно, так серьезно, как никогда прежде не смотрел. – Тот человек не был твоим отцом. Он был серийным убийцей.

И эти слова на фоне полнейшей тишины эхом разносятся по комнате и у меня в голове.

– Н-нет. Он был моим… – Мои глаза начинают затуманиваться. – Он не был…

– Был.

Прижимаю к вискам кулаки.

– З-заткнись. Не был. Он… он…

– Он похитил тебя. Он морил тебя голодом…

– Он любил меня!

Вытираю мокрые глаза обратной стороной ладони и вижу, что лицо Эвана смягчилось от жалости.

– Он делал тебе больно, Сайерс. Мне очень жаль, но это так. – И внезапно… я пуст. Эван что-то говорит и говорит, но его слова для меня – просто белый шум. Они ничего не значат. – Иногда это пугает меня. Потому что он не был твоим папой, и я не понимаю, как ты сможешь окончательно выздороветь, не признав этого. Ты должен восстать против него. Ты должен…

Я начинаю смеяться.

Это звучит так холодно и издевательски, что Эван замолкает с выражением шока на лице.

– Эван, кто ты такой, чтобы рассуждать об этом? – И хотя он выше меня, мне кажется, будто он где-то далеко внизу и нужно наклониться, чтобы разглядеть его.

– Сайе, я просто пытаюсь…

– Вон из моего дома.

Эван хватает ртом воздух, и по его глазам мне ясно все – то, в каком он смятении, как он обижен. Но потом он трясет головой, будто пытается вытрясти себя из этого состояния, пытается обрести контроль над происходящим.

– Сайерс, на самом деле ты не хочешь, чтобы я ушел.

Приподняв одну бровь, я выдаю улыбку, которая, похоже, способна сокрушить его.

– Нет, Эван, я очень этого хочу.

Девяносто пять

Сегодня мой первый день в летней школе. Прошло несколько недель с тех пор, как я в последний раз разговаривал с Эваном и с Богом, а теперь телефонный провод будто перерезан, и перерезал его я сам, или, возможно, связи между нами вообще никогда не было.

Все занятия проходят в одном помещении, здесь больше людей, чем я ожидал.

В перерыве на обед мне кажется, что у меня галлюцинации, потому что, могу поклясться, я вижу Гаррета, сидящего у дорожки через двор. Он не прилагает никаких усилий к тому, чтобы спрятать бутылку со спиртным; и я вспоминаю, как был таким же, как он, – в те времена, когда мне удавалось исправлять все плохое, что я успевал натворить.

Пересекаю двор широкими шагами.

– Хочешь поделиться?

Гаррет кажется застигнутым врасплох, а затем сердится на то, что его застигли врасплох.

– Нет, – выпаливает он.

Я устал – очень плохо сплю в последнее время – и потому выпаливаю в ответ:

– Ну и пошел. Мне пофиг.

Разворачиваюсь, чтобы уйти, но тут Гаррет протягивает мне бутылку. Его рука слегка трясется, и еще я замечаю его налитые кровью глаза и красные лоснящиеся щеки. Совершенно очевидно, что он пьян. Я, секунду посомневавшись, беру у него бутылку и сажусь рядом. Делаю глоток – спиртное обжигает желудок, – а потом он забирает ее у меня.

– Ну… – сурово спрашивает он. – У какой семилетней девчонки ты украл вот это? – Он кивает на мое ожерелье.

– Да пошел ты, – снова говорю я, и он улыбается, будто я ответил правильно. – Что ты здесь делаешь, Гаррет?

– Завалил пару предметов. – Он равнодушно пожимает плечами.

– Я тоже, – смеюсь я и снова беру бутылку.

На лице Гаррета проступает знакомое восхищение. Расположить его к себе оказалось совсем не трудно. Впервые за целую вечность что-то дается мне легко. Я выпил недостаточно, чтобы опьянеть, но, кажется, приблизился к этому состоянию.

Трясу бутылку.

– Это все, что у тебя есть? И ничего поинтереснее?

– Приходи сегодня на вечеринку к Брэкстону. Там будет Тэннер.

– Звучит заманчиво. – Звучит весело. А разве есть что-то плохое в веселье? Разве я обязан все время заниматься, или читать, или беспокоиться?

– Ты все еще дружишь с Операцией? С Эваном? – Гаррет ставит ударение на последнем слове, словно имя Эвана – само по себе шутка.

– Нет. – Отрицание падает у меня с языка, подобно камню. – Уже нет.

Гаррет расслабляется и смотрит на меня примерно так же, как смотрел, когда узнал, что я учу латынь. Словно я непостижим, но в хорошем смысле этого слова.

– Я никогда не мог понять, почему ты