начался, когда я шел к Харвест-Хаусу, а теперь льет еще сильнее. Оглядываю через плечо пустое кафе с темными деревянными полами и укромными уголками. Промокшая от дождя рубашка липнет к телу, я весь дрожу.

Обхватываю кружку двумя руками – одна из них в гипсе, на другой заклеены пластырем костяшки, – но прячу их под стол, когда напротив меня садится Эван. Не прошло и месяца с тех пор, как мы виделись с ним в последний раз, но темные завитки его волос успели зажить собственной жизнью. Они свободно и беспорядочно падают ему на лоб, и из-за этого он почему-то кажется моложе.

Не знаю, с чего начать. Я написал ему и спросил, не может ли он встретиться со мной, планируя сразу же извиниться, но слова застряли у меня в горле.

– Привет, – наконец произносит он.

– Привет.

Он не может оторвать взгляда от моего левого глаза, от поблекшего синяка вокруг него, и его пальцы начинают постукивать по столу, словно ему не терпится разорвать что-нибудь, а потом снова сложить воедино. Руки успокаиваются, только когда он берет чашку с кофе, которую я поставил на его стороне стола.

– Спасибо, – бормочет он.

Я киваю, и мы молчим, пока Эван не спрашивает:

– Ты все еще сердишься на меня?

Я таращу на него глаза:

– Сержусь на тебя? Это ты должен сердиться на меня.

Взгляд у него мягкий, полный сожаления.

– Прости меня за то, что я наговорил тебе. Я не должен был поднимать эту тему, если ты не был готов к такому.

– Нет, все нормально. Правда. Ты пытался помочь, я знаю. – Ерзаю на месте, не представляя, как объяснить ему. – Просто… Я никогда не говорил о том, что происходило, когда я… ну, ты понимаешь, когда меня здесь не было.

Брови Эвана образуют одну линию.

– Ты никогда никому не рассказывал об этом?

– Нет. Я… Я не знаю, как это сделать. Просто большую часть времени это было так… так…

– Ужасно?

– Нормально. – Замечаю удивление на его лице, но продолжаю говорить: – Я хорошо относился к нему, понимаю, как это звучит, но так оно и было. Он вроде как был моим папой. И это была просто… жизнь. Мы смотрели телевизор, ужинали. Ну понимаешь, все было нормально. И на каком-то этапе все, что он говорил, начало обретать для меня смысл. Даже ужасные вещи.

– Например?

– Как… как его слова о том, что во время сильного метеоритного дождя волшебные существа обратят время вспять. Мне снова будет десять лет, и я забуду о моих родителях. И что мои родители не были моими родителями. Они были учеными-злодеями, ставящими эксперименты на детях.

Эван слушает, но не похоже, что он осуждает меня, а если не осуждает, значит я не способен объяснить все правильно.

– Не понимаешь? Что, черт побери, было со мной не так?

– Сайерс, он задурил тебе голову.

– О, не просто задурил. Он проник в нее, разорвал на части и перемонтировал – и я позволил ему сделать это.

– Продолжай…

– Я говорил тебе, что я и в самом деле верил, что я Дэниэл?

– Нет, не говорил.

– И что мы вновь, и вновь, и вновь праздновали Рождество, и я каждый раз верил в то, что все по-настоящему? На это ушли не годы, я поверил в это спустя всего несколько месяцев.

– Поверил, потому что у тебя не было другого выхода, – говорит Эван, словно констатируя факт. – Просто невероятно, на что способен наш мозг ради выживания.

– Но иногда я сомневаюсь в том, что выжил. Я притворялся, что я Дэниэл, а теперь притворяюсь Сайе и не знаю, кто я на самом деле!

Янтарные глаза Эвана полны сочувствия. В них столько сочувствия, что я невольно отвожу взгляд.

Дождь теперь не льет, а моросит – капли стекают по оконному стеклу, оставляя извилистые следы, – словно выдыхается, и я выдыхаюсь вместе с ним.

– Может, я это заслужил… Может, такова моя карма.

– Сайерс. – Голос Эвана задевает за живое, цепляет. Я снова смотрю на него и вижу слезы в его глазах.

– Ты не заслужил этого, уверяю тебя.

С минуту, наверное, я не могу говорить – потому что слишком ошеломлен отразившимися на его лице чувствами. А еще, думаю, потому что мне необходимо было услышать от него эти слова. Даже если я не целиком и полностью верю ему. Тянусь к своей кружке, уже остывшей, и его глаза, остановившись на моем гипсе, тревожно расширяются.

– Это Гаррет повредил тебе руку?

– А, нет, я сам сломал ее о его физиономию.

Но Эван не смеется, как я того хотел, а нервничает.

– Из-за чего вы подрались?

Я не собираюсь говорить ему этого. Никогда не скажу.

Но чувствую, в этом нет нужды, потому что он и без слов прекрасно понимает меня.

– Он… – Голос Эвана становится хриплым. – Он сказал тебе?

– Да, – отвечаю я, немного поколебавшись.

Вид у Эвана до того понурый, что я начинаю запинаться:

– Я… прости меня, Эван.

Он кивает, после чего кивает еще раз пятьдесят, и сердце у меня разрывается. Я не могу не представлять случившегося. Эван в лесу – маленький, напуганный и униженный. Кожа у него мертвенно-бледная, он умирает от стыда, и мне хочется обнять его, но на память приходит, что нельзя трогать того, кто ходит во сне, а Эван оказался в страшном сне, и нужно дать ему время на то, чтобы проснуться.

Жду до тех пор, пока не убеждаюсь, что не вспугну его, и говорю:

– Эван… ты тоже можешь рассказать мне все, сам знаешь. – Он молчит, и я добавляю: – Правда, Эван.

– Ага, – наконец произносит он. – Ага, знаю. – Какое-то время он изучает столешницу, а потом смотрит на меня: – После… после того вечера я думал, что отомщу ему или сделаю что-нибудь. Но я вижу его в коридорах, и он просто… улыбается мне. – Голос у Эвана надламывается. – Боже, это было так унизительно. Но мне кажется, в том-то и заключался весь смысл, понимаешь? Он хотел причинить мне такую боль, с которой я не смог бы справиться.

Я вспоминаю разговор с Люком, когда я сказал ему, что Гаррет безобиден, но он возразил мне, сказав, что Гаррет жесток: «Он не безобиден. Он любит причинять боль и тащится от этого».

– Я боялся встретиться с ним один на один и перестал ходить в школу. Перестал спать. Я был весь на нервах. – Эван запускает ладонь в волосы. – Родители думали, я спятил. И заставили меня пойти к психотерапевту.

– Помогло?

– Со временем… С первым ничего