В итоге они решили предложить всей компании забрать заявления из полиции в обмен на то, что Якушин поговорит с отцом и ускорит операцию. Тогда-то Алёна их и познакомила с Пинапом и остальными. Лёха договаривался, Якушин при них звонил отцу.

В общем, они согласились легко и быстро. У всех уже были новые телефоны, а о Грише они вспоминали без особой теплоты или сожаления.

Мне не терпелось рассказать обо всём этом Костику, но свет на их половине не горел, и я, постояв немного под окнами, пошла к себе.

Ночью спала ужасно. Было так душно, что пришлось раскрыть окно, и тут же налетели комары, из-за чего я только и делала, что чесалась, время от времени проваливаясь в некое подобие сна, в котором мы всё носили и носили на свалку какие-то вещи, а они никак не заканчивались. В голове всё крутилась та песня, тот последний шазам из детства, но его название я так и не вспомнила.

А проснулась, музыка играла за стеной. Но не та. Другая. Жизнерадостная и ритмичная.

Лёхи не было. В желудке урчало от голода. Часы на телефоне показывали 12:20.

Первым делом я позвонила Якушину, чтобы поблагодарить, но трубку он не взял. Раз пятнадцать набрала — тщетно, хотя в Вотсапе был онлайн.

Написала сообщение и, быстро одевшись, отправилась к Амелину, прихватив заявления. По всему дому разносился аромат блинов. Музыка играла на полную. В кухне на столе появилась ваза с цветами. Инкубатор переместился на подоконник. На плите в кастрюльке что-то булькало.

Под вешалкой в прихожей стоял тот самый мешок с кассетами, который мы вынесли на свалку, а в большой комнате босиком на ковре под Шакиру, с горящими глазами и взмокшие от пота, танцевали Мила с Костей. Пылкое, горячее латино. Воздух над ними будто дрожал. Умело и слажено они, словно парили по полу, и даже ангелочки с комода смотрели на них с завистью.

Нарушать такое было бы кощунством. Я развернулась и вышла, но только спустилась с крыльца, Амелин выскочил на улицу.

— Хочешь блинчиков? Мила сделала.

— Нет, спасибо.

— Скоро обедать будем.

— Замечательно.

— Ты грустная?

— Нет. Наоборот, — я помахала заявлениями.

— Что это?

— Сам посмотри.

Он быстро сбежал со ступеней и, всё ещё находясь в танцевальном запале, порывисто взял их.

— Это правда то самое?

— Правда.

— Но как у тебя получилось?

— Потом расскажу.

Он удивлённо поморгал.

— Ты притащил обратно кассеты.

— Да, Мила сказала, что мы зря все вещи выкинули. Можно на Авито продать.

— А футболку ты случайно не зашил? Ту, которую на дерево повесили?

— Ты на меня злишься?

Невидимые часы вдруг затикали так громко, что их должна была слышать вся деревня.

Во всяком случае Амелин точно услышал. Насторожился, помрачнел, а затем настойчиво утянул в дом. Затолкал, не смотря на моё сопротивление, в комнату и, подняв над головой бумажки, крикнул всё ещё танцующей Миле:

— Смотри, Тоня меня спасла.

— Что это? — даже не повернув в мою сторону головы, Мила вырвала листки из его рук и, продолжая пританцовывать, быстро пробежала глазами, после чего отправилась на кухню, налила из графина полный стакан воды и выпила залпом.

— Ну и дела. И сколько вы им заплатили?

— Ничего.

— Так не бывает. Почему-то же они отдали вам это? — она говорила с улыбкой, но настороженно, словно ожидая какого-то подвоха.

— Один наш друг с ними договорился. Пообещал им помощь.

— Какой друг? — удивился Амелин.

— Саша.

— И что мы теперь должны этому Саше? — спросила Мила.

— Говорю же — ничего. Он просто так сделал. Потому что человек хороший.

— Человек хороший? — повторила она за мной и расхохоталась. — Ну-ну. Костик, скажи честно, что ты ему пообещал?

Амелин растерянно пожал плечами:

— Я не знал об этом.

— Значит, это ты ему что-то пообещала? — она переметнулась на меня. — Люди такие вещи за просто так ни по какой такой дружбе не делают.

— Ничего я не обещала. А то, что вы не верите в благородные поступки, не значит, что люди не могут их совершать.

— Ты сама-то себя слышишь? — Мила снова засмеялась. — Благородные поступки? Боже, Костик, ещё скажи, что ты тоже веришь в эти разговоры о благородных поступках, и я в тебе окончательно разочаруюсь.

Амелин промолчал и потупился.

— Мне кажется или вы не рады? — спросила я, уже порядком разозлившись.

— Что? — она захлопала ресницами, как это делал Амелин, когда придуривался.

— Вы не рады этим заявлениям, потому что теперь будет следствие и может выясниться то, чего бы вам не хотелось?

— А чего ты такая наглая? Живёшь здесь который день, ешь, спишь, развлекаешься. Используешь моего сына. И никакой благодарности.

— Эти заявления стоят гораздо дороже, — ответила я в том же тоне. — Так что это у вас никакой благодарности. И у вашего сына тоже.

Но прежде, чем я вышла, Мила сняла с подоконника инкубатор, открыла пробку и, выдернув шнур, выкинула его в окно.

Мы с Костиком бросились к подоконнику и выглянули вниз. Коробка лежала на боку. Яйцо откатилось, и трещина на нём была видна даже сверху.

— Это было моё яйцо! — закричала я.

— В этом доме нет ничего твоего, — прошипела Мила мне на ухо.

Я посмотрела на Амелина. Он ничего не сказал. Просто развел руками. Это было последней каплей.

Я выскочила на улицу и отправилась собирать вещи.

Он нагнал по дороге.

— Почему Якушин мне помог?

— Иди к чёрту.

— Мне просто нужно это знать. Объясни. Поклянись, что ты ему ничего не обещала!

— Теперь это тебя не касается, — я отцепила его пальцы от своего локтя. — Ты сделал свой выбор.

— Какой ещё выбор?

— Она наговорила столько гадостей, убила цыплёнка, а ты всё равно выбрал её. Ты всем всё прощаешь и терпишь. Ты сам виноват в том, что с тобой происходит.

— Но тебе я тоже всё прощаю.

— Короче, ты безвольный и бесхарактерный слизняк.

— Забери, пожалуйста, назад свои слова.

— Забрать? Хорошо. Забираю. Все-все. Пусть будет так, как будто мы и не были никогда знакомы. Я тебя никогда не знала и не знаю. И прямо сейчас уезжаю в Москву.

Амелин замер с каменным лицом:

— Это несправедливо.