понимаю, старушке было под шестьдесят, по-нынешнему – молодая, но тогда говорили «старушка». Разница у них с мужем была сокрушительная, поэтому она еще жила, а он давно нет.

К ней хотелось прикасаться, так была для меня невероятна мысль, что она стояла у самых истоков русского кино. Сейчас я понимаю – сколько же сил ей стоило просто выжить, просто не стать лагерной пылью, а с достоинством жить при этих Столбах и быть консультантом. А ведь она знала бездну!

А тогда меня занимал только ее вид – маргаритка с плоечкой на волосах, сделанной специальными щипцами, вида волны, – у моей бабушки были такие щипцы и хранятся до сих пор в моих завалах.

Почему я с ней никогда не заговорила, почему ничего не спросила? Видела только эту укладку и пергаментные ручки. Ни колец, ничего. Лапсердак на все времена года и вечная торопежка к электричке.

Молодость безжалостна.

Она не дожила до того времени, когда скучный советский кинотеатр «Москва» на Триумфальной переименовали в Дом Ханжонкова, хоть и не надолго. (Рейдерский захват в девяностые.) Но мне было приятно проходить мимо и заходить внутрь – это был привет от Веры Дмитриевны столетней давности. Этот кинотеатр был лично придуман и открыт Александром Ханжонковым в 1913 году. Он был первым удачливым режиссером и продюсером, который сумел на синематографе зарабатывать деньги.

* * *

Сейчас трудно представить, что в том советском забетонированном мире, где чиновники из прачечного треста руководили культурой, могла появиться в роли директора, с виду такая же забетонированная пергидрольная с шестимесячной завивкой баба с живой душой. Это как если бы гипсовый пионер вдруг заиграл на горне и слеза покатилась бы по его щеке. Звали ее Зина Шатина. На моих глазах она превращалась в живого человека.

Мой друг врач Володя Кравченко лечил Зину от самой тяжелой болезни и помогал продлевать ей годы. А она за это предоставляла ему полный карт-бланш – ходить на любой фильм, ну типа как Жарову.

Я потом об этом узнала и страшно удивилась: «А почему я тебя там ни разу не видела?» – «Да нет, – говорит, – я ходил… раза два… на фестивальные просмотры… Был».

И вдруг Вололя дает мне книжку, написанную этой самой, закаменевшей вроде бы советской теткой, об «Иллюзионе». Хорошо написала Зина Шатина о своей любимой работе, о научной группе, о мероприятиях – ну всё же совпартактив! – и тронула меня этой книгой очень. Посмертно.

* * *

В 69-м году я от Литинститута поехала в Варшаву учить польский язык. Там мы встретились с другой группой из Москвы – университетской. Там были две студентки, с которыми мы подружились. Наташа Бяла и Наташа Чарна.

Наташа Чарна, как мы потом узнали, была дочерью партийного начальника Зимянина, поломавшего немало судеб творческой интеллигенции. Но сын за отца (дочь за отца) не отвечает.

Наташка была веселая и очень передовая. Первое, что она нам сказала: «Мы вообще-то чехи».

Поразмыслив секунду, я поняла, что они учат в университете чешский язык. Поразмыслив вторую секунду, я поняла, что после Праги-68 им туда лучше не соваться.

Мы продолжали гулять, но программы у нас были разные, мы уезжали раньше и стали прощаться.

– Если что, – значительно сказала Наташа Зимянина, – студенческий театр на Моховой. Филиппенко – мой муж.

Надо было парировать в этой «купле-продаже». Филиппенко я уже видела в «Царе Максимилиане» – оценила подачу.

– Если что, – сказала я, как бы между прочим, – «Иллюзион». Макароныч – мой муж, ну Делончик.

Хорошо обменялись, душевно. И стали ходить друг к другу в гости, посещать, так сказать, взаимно мероприятия.

Дружим до сих пор. А Наташа Бяла канула. Надеюсь, у нее все хорошо.

* * *

Года полтора назад, еще до пандемии, Коля Досталь, наш известный режиссер, друг и партнер со съемок в фильме «До свидания, мальчики», позвал меня в «Иллюзион» выступить перед показом того нашего фильма. Мне это показалось забавным – я никогда не стояла перед иллюзионным зрительным залом. И согласилась.

Приехала заранее, хотела окунуться в забытую атмосферу почти полувековой давности.

Исчезла комната для научной группы, даже нет ни двери, ни стенки. Внизу приличные туалеты. В зале большие перемены – подняли накатом задние ряды, и получился амфитеатр – отовсюду стало хорошо видно. И сцену увеличили – мы там с Колей спокойно поместились. А вот с фойе и буфетом – ну ничего, никак – архитектор заложил неизменность этих мраморных колонн и холодных стен. С колоннами понятно – «атланты держат небо», а вот хоть какой-нибудь уют не внести. Никак. И нет мечты прежней научной группы – передвижных выставок старых афиш. Их так и не повесили. Нет безумного подвижника для этих передвижников.

А молодежь в новой группе нормальная, чем-то гордятся, о чем-то сокрушаются.

О чем? Да о зрителе, которому ничего не нужно.

В зале безо всякой пандемии четверть заполняемости – зрители возрастные, неинтересные. И мы им не интересны.

Стоим с Колей, глазеем только друг на друга. Ничего не получается.

Вдруг вспомнила одну сценку из прошлого.

Макароныч обычно очень хорошо читал свои лекции, весело, интересно. А тут просят заменить – Володя Соловьев заболел, и в пожарном порядке иди и говори, что хочешь.

Он уже пошел на сцену, вдруг повернулся и тихо спросил:

– А фильм-то какой?

– Сейчас посмотрим, а ты пока начинай, – говорит Алла Маланичева и добавляет: – Я тебя потом кулебякой накормлю.

Выходит мой бедный муж. Я в зале, нервничаю.

Зал ждет. Немного помекав, он начинает примерно так же, как мы сдавали в Литинституте зарубежную литературу профессору Артамонову. Ну не успела я прочитать «Семью Тибо» и понятия не имею, кто такая эта Тибо. Но вдруг слабое воспоминание, вырванное почти из конца огромного романа Роже Мартина дю Гара. Ну это имя я как раз знала – на билете написано. И вот слабое воспоминания из сцены болезни этого Тибо. У него было заболевание почек, его лечил сын-врач, и, когда вдруг отец обмочился, сын пришел в бурный восторг. Почки заработали.

Меня это так потрясло, когда безнадежно перелистывала фолиант, что я заострила внимание именно на этой сцене и минут сорок пересказывала ее своими словами. Артамонов слушал иронически, но не прерывал. Вышла с четверкой. Ну там я хоть что-то припомнила, а тут бедный Макароныч даже названия не знает, хотя ему вынесли бумажку, которую он прочесть не успел. И промямлил:

– Ну право, не знаю, что и сказать.

– Вот именно, – довольно громко сказала молодая женщина, которая сидела передо мной со своим мужем, – не знаешь – не выходи!

Такого быть не могло, от этого зависела жизнь и еда нашей семьи.

Муж усмехнулся, и тут я как заколотила кулаками в спинки их стульев и как заору:

– Он знает, он знает, он всегда все