я полюбила Габриловича. Уже старенького, седого, уже овдовевшего, спасающегося среди молодой кинематографической поросли.

Я показывала ему свои сценарии, слушала, что он скажет. Никаких указаний он, конечно, не давал, он делился чем-то своим, любил рассказывать про своего сына Алексея, который тогда был уже признанным кинодокументалистом.

И я решила написать то, что в наше время называлось «заявка на сценарий» – с внутренним монологами.

* * *

Женька бродит по квартире и вдыхает запах – дома, кофе и Ниночкиных духов. Ниночки нет, а духи остались – свидетельство их долгой сложной жизни, от которой остались лишь воспоминания.

Да и какой он теперь Женька, он – почтенный Евгений Иосифович, а она, его жена Нина, – вот на портрете. Смотрит на оставленный ею мир недовольным взглядом – столько всего недоделано, опять Женька хлеб не убрал – зачерствеет, Алексей опять загулял, новая теперь у него любовь, а вот пятно на скатерти, вывести немедленно, но…

Как пишется сценарий – да так и пишется: воспоминания, детали и запахи… да, конечно, запахи. А уж как режиссер решит этот вопрос – его дело. Кто-то примет за причуду старомодного автора, а кто-то справится. Как пахнет в «Зеркале» у Тарковского сухое шелестящее поле с Тереховой, ожидающей своего любимого. Да, конечно, звуки, но ими займется звукооператор. Терехова – самая любимая Лешкина жена – нет, это не Лешкина любимая, это его, Жени, любимая – запутался старый сценарист. Как она ему нравилась – нет, Майя Булгакова тоже нравилась да еще внучку Машку подарила. Что и говорить, Лешка – красавец, глаз не оторвать, весь в мать. А с возрастом вдруг обернется копией отца.

Как записать словами ощущение одиночества?

А ведь он был у Мейерхольда тапером. Сейчас уже об этом можно говорить.

Реминисценция. Теперь называется каким-то английским словом, Лешка говорил, забыл. Флешбэк, что ли.

Тридцатые годы. Вокруг черт знает что. Но все молоды. Женька – модный, легкий, играет в первом советском джазбанде. Упоительное занятие – выбивать ритм. Вокруг поклонники и поклонницы джаза. Одна – невероятная, такую красоту он никогда не видел. Захотелось подойти поближе и потрогать – живая ли?

А ведь тогда еще вполне существовало немое кино. Да ведь слов и не надо, хотя со словами у него всегда было в порядке. Просто сейчас не может вспомнить, о чем говорили да и говорили ли.

Смотрел, как на картину в Третьяковской галерее. Как это словами описать. А вот духи вспомнил – да, у нее всю жизнь одни были – «Красная Москва».

Захлебнулся в воспоминаниях и поспешил – зашаркал – в столовую, какая огромная и пустая квартира! И к буфету. Достал начатую банку с вареньем. На наклейке написана дата: «Лето 1970 года».

Взял большую ложку и стал есть. Стоит и ест.

– Женька, ты с ума сошел? У тебя опять сахар поднимется!

Стоит на костылях – статная, яркая, раздраженная. Ноги болят, поэтому раздраженная.

А он ест и ест. А ее нет. Она ему привиделась. Она ему видится везде, особенно на улице, – молодая, озабоченная и бежит, бежит куда-то. Не догнать. И исчезает в толпе таких же деловых аэропортовских москвичей. В ателье шубу шить. Или в поликлинику Литфонда за рецептом от боли. А боли были нестерпимые.

«Ее зовут Нина», – говорит ему кто-то. Какое божественное имя. Нина Арбенина. Нет, он не Арбенин, он Габрилович, музыкант-ударник. Ударник – странное слово – ударник труда.

– Здравствуйте, Нина. Я Женя. Я рад с вами познакомиться.

Нина смотрит в сторону и кому-то машет.

«Это ее муж, – так же сообщает кто-то и добавляет: – и сын Юрочка».

Полное досье. Но как хороша. Нина! Сейчас все говорят – Танька, Зинка, Нинка. Нет, она Ниночка.

Много лет спустя, преподавая на сценарных курсах, Габрилович вместе с нами посмотрел фильм «Нино́чка» с Гретой Гарбо. Холодная неприятная большевичка, но теплеет к концу фильма. Что-то было общее. Только вот это ударение на второй слог отвергало от живой прекрасной замужней Ниночки.

– Я ее отобью, она будет моей, – с неожиданным для него пафосом произнес вслух Женька.

Это будет сложно, это будет долго, но это будет.

Габрилович доел варенье урожая семидесятого года и пошел принимать лекарство от изжоги.

Задремал под «Голос Америки». Проснулся от скрежета глушилки. Вот гады. Однако который час? На часах – два. Ему стало страшно: дня или ночи? Ночи. А Лешки нет. А если что случилось. Как быть? Кому звонить? Ночь на дворе. Быстро надел теплую куртку – ночи холодные. И на улицу.

Спит знаменитый район Аэропорт. Тишина. Смотрит – кажется, такси. Леша? Нет, мимо проехали. И огонек зеленый горит – значит, нет седока. А днем разве их найдешь? На курсы его уже возят.

Опять машина. Мимо. Сердце бьется. Взмолился: Нина, ну посмотри оттуда сверху, где наш сын? И сразу же машина – совсем не такси. Лешка выходит слегка неуверенно, но идет твердо. Вслед ему женский голос: «Пока!»

– Господи, – говорит сын, – что ты тут делаешь? Что случилось?

– Ну я… я волновался, – залепетал, проклиная себя, старик.

– Папа, мне шестьдесят лет! У меня своя жизнь. Ты понимаешь, своя!

Глаза страшные, жутко рассердился.

Повернулся и убежал в подъезд. Старик поплелся за ним, чувствуя страшную усталость.

Потом сын поставит условие: или никаких треволнений, этих ночных ожиданий, – или Матвеевское, пожизненный дом престарелых кинематографистов.

Он на некоторое время притих, испугался. Матвеевское он не любил. Он любил Болшево. Там всегда работали вместе с Райзманом – столько было придумано, столько написано. Райзман всегда с женой – милая преданная, такая пара, всегда завидовал.

А кроме того, семинары, встречи с молодыми киношниками. Так интересно смотреть на них, приглядываться, что пишут, о чем говорят. Конечно категорическое неприятие Софьи Власьевны. Ну, тут он пас, помалкивает. Он такое пережил в своей жизни от этой «дамы», начиная от ожидания ареста в связи с делом Мейерхольда, страшно вспоминать. Но эти, молодые, непоротые, ничего не боятся.

А он им говорит: «Это все преходяще – политика, войны. Интересен только сам человек. И знаете, что самое интересное? – Молчат, смотрят. – Самое интересное, когда между мужчиной и женщиной завязывается сильнейшее чувство… – Молчат. Смотрят. – И вот они уже не в силах сдерживать себя. Они буквально бегут куда-то, где можно запереть дверь от чужих взглядов, где можно остаться одним, и вот там… – Молчат. Смотрят. – И вот там начинается самое интересное, там зарождается сюжет, но мы в силу своей целомудренности не в состоянии описать, что происходит там».

Некоторое оживление среди молодых сценаристов. Задел, похоже, за живое.

* * *

Благословенное писательское место – Внуково. Лощину на месте некогда живой старинной речки Ликовы все зовут просто овраг. С двух бывших берегов доносятся девчоночьи голоса: «Га-а-брилович!.. Кушни-ирович!» Это Маша, дочь Майи Булгаковой, и Ксюша – моя дочь.