Повсюду росло множество одичавших цветов, семена которых, вероятно, залетели сюда с кладбищенских клумб. Он показал детям, как распознать и сорвать ссукгат[25]. Уложив цветы между двух камней, они вместе размяли их стебли. За булыжником росла оноклея. Ее сочные бутоны так и просились в руки, способные очистить их от веерообразных листьев. К счастью, у самого основания булыжника рос сеоги[26], блестя каплями солоноватого сока, характерного для водорослей. Острой палкой они соскоблили этот лишайник с булыжника. Га показал детям, как выглядит тысячелистник, и они вместе отправились на поиски. По дороге им попался небольшой цветок дикого имбиря с резким вкусом. Наконец, они нарвали листьев шисо[27], растения, оставленного здесь японцами.

Вскоре из котелка пошел пар. Пока Га смешивал дикие травы, на поверхности воды появились три пятнышка рыбьего жира.

– Это, – сказал Га, – мое самое любимое блюдо. В тюрьме мы почти умирали с голода. В таком состоянии человек может работать, но думать он не способен. Разум пытается воспроизвести какое-нибудь слово или мысль, но в голове лишь пустота. Когда ты голоден, то не ощущаешь времени. Ты просто работаешь, а потом наступает тьма и никаких воспоминаний. Но на лесоповале нам удавалось проделывать это. Если вечером соорудить запруду для рыбы, то на следующий день во время работы можно было наловить гольянов. Съедобные травы можно было найти на холмах, и каждая чашка такого супа добавляла нам еще одну неделю жизни.

Он попробовал бульон, все еще горький.

– Нужно еще поварить, – решил он. Его мокрая рубашка сушилась на дереве.

– А как же твои родители? – поинтересовалась Сан Мун. – Я думала, когда людей отправляют в трудовые лагеря, их родители едут туда вместе с ними.

– Это правда, – ответил он. – Но у меня нет родителей.

– Как жаль, – вздохнула она.

– Думаю, что моим родителям, можно сказать, повезло, – произнес он. – А где твои родители? Они живут здесь, в столице?

Голос Сан Мун стал печальным.

– У меня жива только мать, – сказала она. – Она на востоке. Вышла на пенсию и уехала в Вонсан.

– Ах, да, – произнес он. – Вонсан.

Сан Мун молчала. Он помешал суп, травы всплыли на поверхность.

– Давно она уехала? – спросил он.

– Несколько лет назад.

– И она занята, – заметил он. – Настолько занята, что ей некогда тебе написать.

Было сложно понять, чтó именно выражало ее лицо. Она смотрела на него выжидающе, будто надеясь услышать от него какие-нибудь хорошие новости. Но по ее глазам было видно, что ей что-то известно.

– На твоем месте я бы не волновался о ней, – успокоил он ее. – Уверен, с ней все в порядке.

Похоже, слова Командира не утешили Сан Мун.

Дети стали по очереди пробовать суп и корчить рожицы.

Он снова попытался с ней заговорить.

– В Вонсане много разных занятий, – добавил он. – Я видел его собственными глазами. Песок там особенно белый, а волны довольно синие.

Сан Мун смотрела в котелок отсутствующим взором.

– Поэтому не верь слухам, ладно? – сказал он ей.

– Каким слухам? – встрепенулась она.

– Вот это другое дело, – похвалил он.

В Тюрьме 33 все способы самообмана постепенно переставали работать, так что даже самые фундаментальные ложные убеждения, составляющие неотъемлемую часть вашей личности, в итоге переставали существовать. Командир Га испытал это во время наказания одного заключенного. Такие наказания устраивали на берегу реки, где было много отполированных водой камней. Если человека ловили при попытке к бегству, его по пояс зарывали у самой кромки воды. На рассвете мимо него вели длинную, почти нескончаемую вереницу заключенных. И каждый из них должен был бросить в беднягу камень. Если бросок был слабым, охранники кричали на оплошавшего для «поднятия настроения», но бросать камень второй раз не заставляли. Он испытал это трижды, но поскольку был далеко не первым в очереди, то бросать камень ему приходилось не в человека, а в бесформенную бездыханную массу, неестественно жавшуюся к земле.

Но однажды утром он оказался в веренице заключенных первым. Монгнан не могла бросать круглые камни. Ей нужно было опереться на чью-нибудь сильную руку, поэтому она рано его разбудила и поставила впереди всей очереди. Га было все равно, пока он не понял, что ему предстоит кидать камень в живого человека, который еще может говорить. В руке у него был холодный камень. Он слышал, как другие камни падали на землю, достигнув своей цели. Он подал Монгнан руку, когда они приблизились к обгоревшему человеку, старавшемуся закрыться от камней. Несчастный пытался говорить, но у него выходило что-то нечленораздельное. Из его ран струилась все еще горячая кровь.

Га заметил на нем татуировки и разобрал слова, написанные на кириллице, а затем разглядел лицо женщины, выколотое у него на груди.

«Капитан! – воскликнул он, уронив свой камень. – Капитан, это я!»

Капитан скосил глаза, узнав его, но так и не смог ничего сказать. Он все еще двигал руками с ободранными ногтями, будто пытаясь разорвать воображаемую паутину.

«Не надо», – предупредила Монгнан, когда он, оставив ее, подкрался к Капитану и взял того за руку.

«Это я, Капитан. Я был с Вами на “Чонма”», – сказал он.

Рядом стояли лишь два охранника с каменными лицами и древними винтовками. Они закричали, их резкие голоса напоминали хлопки, но Га так и не отпустил руку старика.

«Мой Третий помощник, – прошептал капитан. – Мальчик, я же говорил, что защищу всех вас. Я снова спас всю свою команду».

Капитан смотрел на Га, но словно не мог отыскать его глазами.

«Ты должен идти, сынок, – сказал Капитан. – Сделай все, чтобы выбраться отсюда».

Раздался предупредительный выстрел, и Монгнан потянулась к нему, умоляя вернуться в очередь.

«Не дай своему другу увидеть, как тебя расстреляют, – просила она. – Он не должен видеть это перед смертью».

Монгнан потащила его обратно в очередь. Обозленные охранники кричали на них, приказывая бросать камни.

«Бросай свой камень! – скомандовала Монгнан, пытаясь перекричать голоса охранников. – Ты должен его бросить!»

И, будто желая показать пример, она нанесла Капитану сильный удар по голове. Ветер подхватил вырванный клок его волос и понес по воздуху.

«Давай!» – приказала она.