к седлу, и босые пятки ласково елозили по бокам лошади, словно успокаивая её перед препятствием и подготавливая к прыжку.

Жанна и сама уже не помнила, с каких пор это место стало вдруг таким притягательным. На Лотарингских равнинах встречались и другие овраги – куда мельче. Но всякий раз, когда Рене разрешал ей пустить лошадку в галоп, она мчалась именно сюда, и всякий раз восторженно замирала на самом краю каменистого обрыва. Та, другая сторона казалась ей прекрасной!

Ровный луг, похожий на только что растянутый ковер, полукружьем обрамляла невысокая прозрачная рощица, а за ней, сквозь мерцающие голубые просветы, угадывались в ясной дали крепостные стены, шпиль церкви, и густой, совершенно волшебный лес.

Если бы кто-нибудь спросил, что такого особенного Жанна во всём этом находит, вразумительного ответа он бы не получил. Но место все равно манило. И казалось, что стоит только перенестись через этот, не желающий зарастать никакой травой шрам на земле, как дальше появятся какие-то новые силы! И можно будет лететь до самой синей дали, не чувствуя под собой ни этого ровного луга-ковра, ни послушной лошадки – ни-че-го, кроме одного упоительного полета сквозь душистый весенний воздух, пропитанный весенним солнцем!

– Ты только ничего не говори, – попросила Жанна, когда Рене подъехал. – Я хочу сама, как умею… Ладно?

Юноша с сомнением осмотрел овраг, прикинул расстояние. Не так уж широко с точки зрения опытного всадника, но для первого раза довольно опасно.

– Может, сначала все-таки я, – предложил он.

– Нет, нет!

Жанна пятками подтолкнула лошадку на разгон и, уже на полном скаку, крикнула:

– Со мной ничего не случится! Не может…

Она уверенно и в нужный момент пригнулась и подалась вперед. Сжав ногами бока лошади, приподнялась над её спиной, слегка отпустила повод, и, на всё время прыжка, мгновенно сжалась, подобралась, превратившись в какой-то спинной нарост, неотделимый от лошади. И так же мгновенно потом, когда очутилась на другой стороне, распрямилась, выровнялась, раскинула руки и понеслась по блестящей траве, словно не скакала, а летела, подхваченная невидимыми ладонями воздуха…

Шумно и с облегчением выдохнув, Рене тронул поводья, чтобы прыгнуть следом, но тут ветерок донес до него счастливый, совсем еще детский смех Жанны, и молодой человек замер.

Только теперь дошло до него, в какую бездну хотят они отправить эту девочку.

Они – благородные господа, направляющие её волю, как стая волков, которая гонит жертву туда, где она вернее всего погибнет. «Ради спасения Франции», – твердила его мать, и Рене соглашался, понимая, что цель слишком огромна и многое оправдывает. Но почему-то солнечный день померк в его глазах.

Невидимая рука готовой разразиться войны вытянулась из-за его спины и накрыла костлявой ладонью и этот мирный луг, и резвящуюся на нем как мотылек Жанну.

– Немедленно вернись! – закричал Рене изо всех сил.

Ужас и стыд вдруг превратили обычный овраг в оскаленную ухмылкой пасть. И то, что Жанна послушно развернула лошадку, готовая снова прыгать, усилило ужас до полного оцепенения. Кричать «остановись!» было и поздно, и глупо. Оставалось только смотреть. Но не на Жанну – потому что невозможно – а на копыта её лошади. Так было легче и почти не страшно, если не думать…

– Ну, что?! Видел?!!! Я же говорила!

От радостных воплей зазвенело в ушах.

Жанна подскакала к Рене и завертела у него перед носом ладошками, которые будто сами по себе искрились солнцем.

– Ты видел?! Видел? Нет, ты видел, как я перескочила обратно?!!!

Она буквально захлебывалась радостью, и Рене смог, наконец, вздохнуть, чувствуя, как уползает темная костлявая рука, снова давая доступ к светлому дню.

– Я же совсем не держалась, Рене!!! Я как будто перелетела! Сама!.. Ты это видел, а?! Скажи, видел?!

– Ты с ума сошла, – выговорил он.

– Нет! Просто со мной ничего не может случиться, поэтому я всё могу!

Глаза их встретились, и взгляды сцепились, как руки двух путников, идущих с разных сторон к одной и той же цели.

– Рене… – прошептала Жанна. – А вдруг, это я…

– Нет!

Конь под юношей закрутился и задергал головой, не понимая, чего хочет всадник, так беспорядочно дергающий поводья.

– С чего ты взяла?! Я понял, что хотела сказать, но… нет! Нет!!! Почему вдруг ты?!

С поводьями удалось, наконец, разобраться, и Рене, не дожидаясь ответов, поспешил прочь от проклятого оврага.

– Я хорошо стреляю, умею бросать копье, и меч в моей руке держится крепко, – летело ему в спину.

– Нет!

Господи, слышала бы его сейчас мать! Она бы отреклась, прокляла, не поверила бы, что это говорит он!

– Ты еще многого не знаешь, Жанна!

– Рене…

Тихий голос удержал его, как накинутая петля. Молодой человек остановился и оглянулся с тоской.

Уже по тону было ясно, что прежней власти старшего над этой девочкой он больше не имеет. С чертова луга на той стороне к нему вернулась повзрослевшая девушка. И сейчас она скажет то, с чем ему придется жить до конца своих дней, сгорая от стыда…

– Мне не надо много знать, Рене. Только что я поняла главное.

– Что же?

– Если не я, то кто?

НАНСИ

(весна 1418 года)

Три письма лежали на столе.

Ветерок, веявший из раскрытого для тепла окна, слегка шевелил шнур с обломком печати, свисающий с одного из них. И Карл Лотарингский, который уже около часа задумчиво барабанил пальцами по столу, смотрел на раскачивания этого шнура, как завороженный. Три письма, по нескольку раз перечитанные, свернутые и аккуратно разложенные им, как грани треугольника из трактата о магии фигур, где одна грань прошлое, другая – настоящее, а третья – будущее. Все расположены друг к другу под определенным неизменным углом, и все отражаются друг в друге под этим углом так, что в каждом намешано и от того, и от другого…

Письмо-будущее касалось его дочери Изабеллы. Оно пришло из Бурже, но подписано было не мадам Иоландой, как можно было ожидать, а её дядюшкой, герцогом де Бар, и новости содержало крайне приятные. Похоже, судьба старшей дочери Карла неплохо устраивается…

Матримониальные планы относительно Рене давно закрадывались в голову Лотарингского герцога, и он бы не колеблясь отступил от данного когда-то слова не выдавать дочерей за французов, будь молодой человек первым сыном и наследником своего отца. Впрочем, Карл и на это бы глаза закрыл – мальчик проявил недюжинные способности, как в общих науках, так и в делах приората, и, по словам тех, кто его экзаменовал, вполне готов и достоин занять почетную должность в шаге от магистра. Но герцогу требовался