На следующий день Шабанов провожал родителей в аэропорту и через час сам улетал в Пикулино на попутном военном транспортнике. Отец уезжал в невеселом настроении, ворчал, ругался, но никак не хотел говорить причины. Лишь много позже Герман узнал, что Харин принял его за «лоха» и попытался «кинуть» с КАМАЗами. Договор был почти готов, оставалось подписать, однако зам по тылу никак не хотел показывать технику, стоящую где-то на военных складах. И тогда отец сам через какого-то прапорщика забрался в них и увидел, что от грузовиков остались одни рамы и прицепы с бочками. Все остальное давно было продано по частям. Но батя почему-то об этом помалкивал и лишь часто повторял одну фразу:

— Нет, придется учить итальянский, а то говорят, там мафия не хуже нашей.

Мать поддакивала ему, тихо улыбалась Герману и держалась за его руку до самой двери спецконтроля.

— Приеду — посылку соберу, — напомнила она. — Чтоб не тосковал по детству.

Они уже прошли проверку и влились в толпу пассажиров, когда отец вдруг пошел назад, пробиваясь сквозь встречный поток, объяснил что-то милиционеру и вырвался наружу.

— Я ведь совсем забыл тебе сказать! — зашептал торопливо. — Всю дорогу помнил, а тут сбили с толку, так и вылетело… К нам тут одна журналистка приходила, с матерью про тебя разговаривали.

— Это я знаю, батя…

— Зато главного не знаешь. Забралась на чердак, села в махолет и давай крутить педали.

— И об этом знаю…

— А знаешь, что маховик-то до сих пор крутится? Э, то-то! — и светясь от радости, вновь пошел буравить толпу.

В Пикулино Шабанов прилетел под вечер, когда бетон аэродрома хорошо прогрелся солнцем и теперь щедро отдавал тепло. Над взлетными полосами колыхалось легкое марево, по дорожкам, будто неоперившиеся птенцы, разгуливала пара МИГарей: отрабатывалась рулежка — единственное упражнение, на которое хватало топлива. Знакомо выли двигатели, светились огненные сопла, пахло сгоревшим топливом, и ветер трепал, вздувал чехлы в длинном ряду машин на стоянке, так напоминающих печальную и мудрую вереницу монахов в длинных одеждах.

Этот мир никак не изменился, и в подчеркнутом его постоянстве угадывалась претензия на вечность…

От транспортника Герман завернул на КП, чтоб забрать свою одежду из кабинки, и только вошел в двери, как услышал приказ по громкоговорящей связи:

— Майору Шабанову трехминутная готовность! Машина номер шестьдесят один. Доложить исполнение!

Он решил, что это розыгрыш, возможно, товарища Жукова, торчащего на КП, откуда уже разошлось все начальство, и потому преспокойно направился к своей кабинке, однако увидел сквозь стеклянную стену, как техники в тревожном порядке расчехляют МИГ с указанным бортовым номером. То есть команда прошла по службам, а это уже не шутки!

Испытывая внутреннее противление и одновременно повинуясь обязанности, доведенной до инстинкта, он загнал себя в высотный комбинезон, тот самый, обношенный, прошедший огни и воды, сунул ноги в ботинки — опять шнуровать некогда! — выхватил из своего узла гермошлем и побежал к машине. Время потерял много, будто молодой, и техник, стоя на стремянке перед открытым фонарем, показывал на пальцах количество оставшихся секунд. Шабанов запрыгнул в кресло, с его помощью запрягся в ремни, кислородную маску, подсоединил радио и стал включать бортовые системы, ожидая, когда техник опустит колпак и уберет стремянки, но тот заметил надпись на стекле гермошлема и, заботливый, поплевал и принялся оттирать ее рукавом. Герман отпихнул его, дернул фонарь и запросил запуск.

Все-таки он рассчитывал, что Ужнин просто решил встряхнуть его, кинуть с корабля на бал (или наоборот), чтоб почувствовал армейские будни, чтоб служба медом не казалась, и дело до запуска не дойдет. Однако услышал отчетливое:

— Запуск разрешаю. Четвертая дорожка. Старт со второй полосы.

Это был «короткий» вариант взлета, как на перехват цели. После запуска и быстрого прогрева он вырулил к старту, все еще надеясь, что прозвучит обычный отбой, однако, едва поставил машину на «зебру», как последовало добро на взлет. Шабанов плотнее угнездился в кресле, включил форсаж и через несколько секунд был в воздухе, земля ушла вниз, замедлила бег и на высоте тысячи метров начала отставать. Он сбросил газ и пошел на разворот: теперь Ужнин должен был поставить задачу.

Полный круг он сделал в полном молчании земли.

— Слушай, Герман Петрович, — наконец-то позвал Ужнин совершенно не командирским голосом. — Сегодня двадцать пятое мая, в нашей школе был последний звонок, всех сюда привели, на аэродроме стоят, войди в зону, так увидишь… Накануне у них опрос был, анкетирование, и вот какие результаты. Три процента хотят выучиться на экономистов, еще три — на юристов. Сорок четыре процента мальчиков желают стать бандитами и сорок один — милиционерами. Остальные не знают, что делать. Шестьдесят восемь процентов девочек идут в проститутки, двадцать четыре в фотомодели, семь в модельерши и один процент затрудняются ответить. И ни один не пожелал стать летчиком. Я их вижу в окно, Петрович. Они стоят такие же, как мы когда то с тобой. Они еще совсем дети, но уже не хотят летать… Думаю, потому что еще ни разу не видели самолета в небе, а тем более, высшего пилотажа. Будь добр, покрутись над нами, покажи, что можешь?

Шабанов выслушал его молча, спикировал на командный пункт, затем ушел почти вертикально вверх и там, из боевого разворота сразу же пошел в штопор.

Рассмотреть землю и детей на бетонке мешала надпись, сделанная кровью на стекле…

Он возвращался из командировки вечером, четвертого июня, и вспомнил об этой дате, когда пассажирский самолет заходил на посадку на военный аэродром в Пикулино. Прошел ровно месяц, как он в одиночку поднял в воздух МИГарь, оборудованный «Принцессой», всего один месяц! За это время в Забайкалье успели лишь распуститься листья на деревьях, зазеленела и немного поднялась трава между взлетными полосами и еще даже ничего не цвело, потому что вслед за теплой весной началось холодное, неустойчивое лето. Из монгольских степей и высокогорных пустынь ночами дул холодный ветер, напрочь выстуживал нагретую за день землю, бывало, что вымораживал лужицы, оставшиеся после коротких, летних дождиков, приносил непривычные запахи чужого пространства, и единственное благо было от него — выдувал из лесов, из кустарников, низких мест и болот всех кровососущих тварей, появившихся при теплом солнце.

На сей раз они летали вдвоем с Ужниным, по другому, долгому маршруту и едва сдали машины представителю Росвооружения, как были тут же переодеты в цивильное, погружены в крытый автомобиль, перевезены в гражданский аэропорт и там, по чужим документам, еще до рассвета засунуты в пассажирский самолет, летевший транзитным рейсом. Не то что сафари на слонах или обещанные маркитантом экскурсии по стране и ужины в ресторанах — даже в солдатской столовой не покормили, краем глаза не дали глянуть на древнюю, загадочную страну, живого шофера-индуса толком в темноте не рассмотрели. Ни подарков, ни сувениров — даже спасибо впопыхах никто не сказал. Единственное, что досталось на память об Индии — одежда, показавшаяся в темноте богатой и добротной: костюмы, ботинки, плащи и шляпы. Правда, разглядывать было некогда, в самолете же было сонное царство и лишь определили, что цвет всей одежды — черный и только рубашки белые.