у меня в голове, расталкивая друг друга. Я пускаю в ход все ресурсы, все стили, все интонации, все обороты.

Но у меня создается впечатление, что ни одна фраза, ни одно слово не попадает в цель. Я добиваюсь от них большей глубины, точности, вескости. Но слова увертываются, ускользают от меня, не дают выразить то, что я хочу тебе сказать. От моего напора они деформируются, теряют остроту. Каждая новая попытка только расширяет зазор между их реальными возможностями и моей внутренней реальностью. Однако слова предают не только меня, но и себя. Слова совершают самоубийство.

Скоро – от усталости или отчаяния, а быть может, просто от тоски по былому одиночному плаванию – я перестану цепляться за тебя и буду со своего отколовшегося куска земли, медленно дрейфующего к сердцу океана или к новому острову, смотреть на твой удаляющийся берег или на то, что я принимал за берег и что на деле оказалось лишь другим дрейфующим куском земли, движущимся атомом среди других таких же атомов, который уходит, как ухожу я, к какому-то мысу без координат. Это не месть, Аида. Это лишь попытка сохранить то, что…»

Я стер это сообщение. Слишком длинно. Слишком нелепо. Слишком пафосно. На самом деле мне просто не хотелось искать нужные слова. Этот день отнял у меня всякое желание разговаривать. Аида была права: лучше молчать.

В этот момент ко мне подошел Амаду, брат Шерифа. Я позвонил ему первому. Он был единственный родственник Шерифа, с которым я был знаком раньше.

– Ему предстоят долгие годы выздоровления и реабилитации. Он уже никогда не будет таким, как был. Но он жив. Благодаря тебе. Вся наша семья выражает тебе признательность. Буду держать тебя в курсе. Никто не мог представить себе, что такой человек, как Шериф, мог…

Амаду не договорил, но я его понял. Перед тем как вернуться в здание больницы, он пожал мне руку. Я раздавил окурок о стену и прислушался к звукам города. Странно: в городе стояла тишина, а ведь еще недавно он несколько часов подряд изрыгал огонь. Пахло раскаленным металлом, расплавленным гудроном, порохом. После облаков слезоточивого газа и дыма, висевших над Дакаром весь день, город нуждался в глотке воздуха. Марш 14 сентября состоялся. Скопление людей достигло предполагавшейся численности: мостовые Дакара топтали около полумиллиона человек. Во многих кварталах города произошли столкновения, больше ста человек были ранены, трое из них впали в кому, погибших не было. Ба Му Сёсс призвал протестующих завтра снова выйти на улицы, чтобы вынудить правительство к уступкам. Правительство, судя по всему, не справлялось с ситуацией и объявило, что ночью состоятся переговоры, на которые приглашены профсоюзные лидеры и руководители Ба Му Сёсс. Все понимали, что переговоры затянутся. Никто не знал, к чему они приведут.

В этот день мне повезло трижды. В первый раз – когда я смог прочесть сообщение Шерифа сразу после того, как он его прислал. Во второй раз – когда у меня сработала интуиция. У меня было несколько секунд, чтобы принять решение. И мне снова повезло: время сыграло в мою пользу.

Сегодня утром, около девяти, когда я собирался пойти на манифестацию, Шериф прислал мне через мессенджер сообщение: «Сегодня я наконец стану участником манифестации. Я стану им, чтобы искупить свою вину, потому что это моя вина. Это я подал идею. Мы были у меня дома. В теленовостях передали, что триста молодых сенегальцев погибли, пытаясь добраться до Европы по морю на рыбачьих лодках. «Выйти в море в таких условиях, зная, что можешь погибнуть, – это самоубийство», – сказала она. Судьба этих несчастных и равнодушие наших политиканов привели меня в бешенство, и с языка сорвались неосторожные слова. «В такой стране, как наша, – сказал я, – самоубийство – вид политической акции, чудовищный, но эффективный. Эффективный потому, что чудовищный; возможно, это единственная форма протеста, которая еще способна повлиять на наших правителей. Самоубийство может изменить ход истории: вспомни Мохаммеда Буазизи в Тунисе в 2011 году, или Яна Палаха в Чехословакии в 1969-м, или Тхить Куанг Дыка во Вьетнаме в 1963-м, не говоря уже о легендарном самоубийстве женщин из Ндера: они предпочли погибнуть в огне, но не попасть в руки рабовладельцев. Все эти самоубийства вызвали огромный резонанс, потрясли людей, имели политическое последствия. Возможно, в таких несчастных странах, как наша, ничего другого не остается. Возможно, единственный выход для нашей молодежи – самоубийство, потому что их жизнь нельзя назвать жизнью…»

Я бросил эти слова в пространство, под воздействием эмоций: но Фатима приняла их всерьез, она их не забыла. В день, когда она от слов перешла к делу, она позвонила мне – буквально за несколько минут – и сказала, что я прав: третий путь, который мы ищем, это самопожертвование, но не в переносном или метафорическом, а в буквальном смысле: надо сознательно, добровольно, безоглядно принести в жертву себя. Свою жизнь. Я не понял, что она имеет в виду. Я понял это, только увидев кадры, на которых запечатлена ее смерть. Но ты ведь понимаешь, Миньелам? Это моя вина. Прямо или косвенно я вдохновил ее на это, я внушил ей эту идею. Это из-за меня Фатима совершила самоубийство, устроив так, что люди увидели ее гибель в социальных сетях в режиме реального времени. Выбрала место, поставила там телефон – дальше был ужас. В эти дни я пытался убедить себя, что моей вины тут нет. Но мне слишком тяжело. Фатима снится мне каждую ночь. Я не сплю. Я не могу так больше. Это моя вина. И у меня только одна возможность ее искупить – совершить те же самое. Прощай, брат. Однажды ты станешь талантливым писателем, которым должен стать. Я это знаю. Я надеюсь на это».

Прочитав сообщение, я застыл на месте и простоял так несколько секунд. Я позвонил ему, но он, конечно, не ответил. Я взял машину отца и на предельной скорости понесся на проспект Свободы. Я сказал себе: сегодня улицы переполнены манифестантами и полицией, поэтому Шериф не совершит самосожжение перед Национальным собранием, как Фатима Диоп. Он сделает это дома.

По пути я раз сто нарушил правила движения и только чудом никого не сбил. В двух километрах от места, где жил Шериф, толпа, направлявшаяся на место сбора, к Обелиску, стала слишком плотной – не проехать. Я бросил машину, выскочил из нее и побежал так, что сердце чуть не выпрыгивало из груди. Когда через десять минут я добежал до его дома, охранник сначала не хотел меня пускать, но быстро понял, что я не шучу. Он открыл мне и сопровождал меня, когда я мчался по лестнице, перепрыгивая