начало формироваться знакомое грушевидное тело, круглые щеки и сальные завитки волос, короткие руки и длинные изящные пальцы: Пэдж, одетый в шелк, красный от крови, которая вскоре должна была дать ему жизнь.

Натан поставил его на сцену и вытер руки.

Фигурки на сцене вздрогнули, словно от прикосновения, и их тени заколыхались в падавшем от Натана бледно-голубом свете. Теперь в них была жизнь, была энергия, окрашенная у каждого по-своему. Энергия Пэджа была плотной и нечистой, Присси – тонкой, но колеблющейся, Гэма – шероховатой и неожиданно робкой.

Натан прикусил губу. Почему он здесь? Что привело его в это место? Воля Господина?

Он окинул взглядом детскую, видя все словно впервые, словно не очень понимая, как вообще оказался в этом месте, почему попросту не разрушил все на своем пути. Убить Господина в отместку за убийство отца – разве не это он намеревался сделать? Что остановило его руку, когда он поднялся по Стеклянной дороге, понукая сидящего на козлах Поставщика, почти не скрываясь, а потом перед ним возник Господин? Медальон? Слова Пэджа? Их открывшееся предательство? Или это была какая-то уловка, какая-то сила, которую Господин имел над своими врагами, которая нейтрализовала его и заточила в этом месте словно в темнице?

Может быть, этот «Одеон» тоже уловка?

Но это не было уловкой. Теперь Натан это чувствовал; он мог видеть все как есть – Искра выжигала любой обман. Фигурки на сцене должны будут сказать правду, такова их функция; повелевавшая ими сила исходила от него самого, из его крови, а также от сил, существовавших прежде магии Господина, к которым до сих пор можно было обратиться посредством кровавого жертвоприношения.

Когда он снова обратил внимание на комнату, то тут же ощутил ложь Господина: было что-то такое, что тот недоговаривал, какая-то цель, для которой Натан ему понадобился, – теперь Натан это чувствовал. Но также он чувствовал, что в других вещах Господин говорил правду. Господин не убивал отца Натана и не был виноват ни в чем из того, что произошло с его семьей. За всем этим стояло что-то другое, и Натана переполняло вполне оправданное желание понять что.

Действительно ли Гэм и Присси его предали? Какова была их роль? Если они действительно были его друзьями, может быть, существует какое-то объяснение? Есть ли у него возможность выбраться отсюда, найти путь обратно, вернуться к друзьям? Разве он не был хоть немного счастлив там, в подземных переходах? А Пэдж… Он всего лишь человек. Его будет легко убить или просто избегать – что угодно.

Но почему они стоят там и плачут? И почему Гэм смотрит на Пэджа с таким расстроенным выражением на лице?

Он должен был найти ответы; и пока бурая кровь на пальцах подсыхала от жара Искры, он принял решение. Взяв стрелу, он рассек наконечником свою ладонь, врезаясь так глубоко, что образовались рваные края, и когда он свел их вместе, сжав руку в кулак, кровь закапала, полилась струйкой на сцену – и лилась до тех пор, пока каждая из фигурок не заблестела от влаги, пока жидкость не начала собираться возле их ног в отсвечивающие голубизной лужицы.

– Тот раз, когда у них впервые зашла речь обо мне, – прошептал он; и прежде, чем отзвук его голоса затих между стенами восьмиугольной комнаты, фигурки задвигались.

Пэдж подошел к двери и принялся ковырять ногтями в зубах. Гэм сидел с прямой спиной так, словно под ним был стул, а Присси лежала на кушетке, свесив одну ногу и болтая ею под юбками.

– Мне попался очень аппетитный кусочек информации, Гэм, поэтому я и позвал тебя сегодня к себе.

Гэм выпрямился еще больше, словно школьник, вызванный к директору и пытающийся избежать порки с помощью вежливости, покорности и хорошей осанки.

– Да, мистер Пэдж.

– «Да, мистер Пэдж…» И ты был так добр, что привел сюда одну из знакомых тебе молодых дам.

– Это Присси, мистер Пэдж.

– В самом деле? Очень жаль. Надеюсь, у нас не будет с ней проблем[4].

– Ее просто так зовут.

– Мне незачем знать, как ее зовут! Для девушек определенного сорта, учитывая их наиболее вероятный род занятий, имя – все равно что чепец на свинье: от него ни пользы, ни удовольствия. За девушку, у которой есть имя, приходится отвечать, а это может принести кучу неудобств.

– Эй, что он там такое обо мне говорит?

– Я говорю, мисс, что чем меньше мне о вас известно, тем лучше.

Глиняная Присси задрала нос и поцокала языком, но ничего не ответила.

– Ну, ладно… Так зачем вы нас позвали? – спросил Гэм.

– Я позвал вас, потому что, как ты мог бы уже и сам сообразить, у меня есть для тебя хорошенькое дельце.

– Без проблем! У меня в банде все парни проворные. Только скажите, что вам надо, и мы все сделаем. Одна нога здесь, другая там, чисто и аккуратно, без следов.

– Наблюдение, Гэм, говорит мне о другом, как должно было сказать и тебе. Погляди-ка в зеркало и подумай, насколько люди могут доверять твоей банде.

Гэм рефлекторно поднес руку к пустой глазнице, потом медленно убрал ее – вероятно, поняв, что выдал свою слабость.

– Вот-вот, – продолжал Пэдж. – В любом случае мое предложение, скорее, из разряда долгосрочных. Можно сказать, что-то вроде медленно кипящего супа, который можно оставить на огне, чтобы он там булькал, и который сможет послужить знаком твоей искренности.

– В этом вы можете не сомневаться, мистер Пэдж…

– Пустые слова, Гэм! Такие же пустые, как эта дырка у тебя в черепушке. Я никому не позволяю одурачить себя дважды. Это дельце послужит мне гарантией того, что ты определился, на чьей ты стороне. Ты меня понял?

– Нет, мистер Пэдж. Но это не проблема: я все равно сделаю все, как вы скажете!

Пэдж помимо воли рассмеялся:

– Что-то я стал слишком мягок… В тебе, дитя, есть определенное очарование – должно быть, оно-то и делает меня таким добрым. Как бы там ни было, обстряпай это дельце – и ты заслужишь мое прощение и сполна расплатишься за все. Я полагаю, ты знаешь некоего Натана Тривза?

– Натти? Такой малыш-задохлик? Папашу едят черви, мамаша зарабатывает на жизнь? Знаем, как же.

– Возможно, не до конца. У меня есть бумаги, которые… Официальные бумаги, заметь… Которые подтверждают его право на владение состоянием.

– Малыш Натти Тривз? Вы уверены? Он живет в дыре между двумя гнилыми досками и Морской стеной, к которой они прислонены. Его папаша ни на что не годен, а мамаша трудится