На всё, лишь бы не покидать её ради сареотской библиотеки.

– Но почему? Разве он вообще знал его?

– Он думает, что Сорвил был убийцей. Он говорит, что увидел это на его лице, и он верит в то, что говорит.

В голосе Келлхуса слышалась нежность и даже ласка, но эти чувства были словно бы приглушёнными, сделавшиеся с годами тусклыми и осторожными, как и всякая ложь, сотворённая в осознании неизбежного неверия.

– И оно было? – спросила она с напряжением в голосе. – Было ли у него на лице… это самое убийство?

– Нет. Он был Уверовавшим королём… Одним из наиболее преданных и благочестивых.

Благословенная императрица просто смотрела на него, оставаясь совершенно непроницаемой, если не считать плещущейся в её глазах муки.

– Так, значит, Кель просто… просто…

– Его невозможно исправить, Эсми.

Задумавшись, она опустила взгляд, а затем повернулась и направилась обратно во чрево Умбиликуса.

– Оставь его, – бросил Келлхус ей вслед.

Она остановилась, не столько взглянув на него, сколько лишь повернув подбородок к плечу.

– Я не могу, – ответила она вполголоса.

– Тогда остерегайся его, Эсми, и следи за пределом его цепей. Голод его намного сильнее присущего человеку. – Голос Аспект-Императора был исполнен мудрости, неотличимой от сострадания. – Сына, которого ты так любила, никогда не существовало.

Её взгляд скользнул по лику её Господина и Пророка.

– Значит, буду остерегаться, – сказала она, – так, как я остерегалась своего мужа.

И, повернувшись, Благословенная императрица исчезла в огромном шатре.

* * *

Келлхус с Акхеймионом смотрели ей вслед, и на какой-то миг показалось, что со времени Первой Священной войны не минуло ни дня и они стоят, как стояли тогда, будучи друг другу желанными спутниками на общем мрачном пути. И старый волшебник вдруг понял, что ему более не нужна храбрость, чтобы говорить с ним.

– Там, в Ишуаль, мы видели место, где вы держали своих женщин… где дуниане держали своих женщин.

Осиянное ореолом лицо кивнуло:

– И ты считаешь, что именно так я использовал Эсми – как ещё одну дунианскую женщину. Для умножения собственной силы через потомство.

Казалось, что это, скорее, какое-то воспоминание, нежели произнесённые здесь и сейчас слова.

Старый волшебник пожал плечами:

– Она считает так же.

– А что насчёт тебя самого, старый наставник. Ведь будучи адептом Завета, тебе доводилось видеть в людях орудия, инструменты достижения целей. Сколько невинных душ ты бросил на чашу весов супротив вот этого самого места?

Старый волшебник сглотнул.

– Никого из тех, кого я любил.

Улыбка, и утомлённая и грустная.

– Скажи мне, Акка… А каким во времена икурейской династии было наказание за укрывательство колдуна в пределах Священной Сумны?

– Что ты имеешь в виду?

Теперь настала очередь Аспект-Императора пожимать плечами.

– Если бы шрайские рыцари или коллегиане раскрыли тебя в те годы, что бы они сделали с Эсми?

Старый волшебник изо всех сил старался изгнать обиду из своего взора. Это именно то, что всегда и делал Келлхус, вспомнила рассвирепевшая часть его души – всякий раз разрывал неглубокие могилы, всякий раз ниспровергал любую добродетель, которую кто-либо пытался обратить против него.

– Ра-разные времена! – запинаясь, пробормотал он. – Разные дни!

Святой Аспект-Император Трёх Морей воздвигался перед ним воплощением бури, засухи и чумы.

– Я тиран, Акка. Самая кошмарная из душ этого Мира и этой Эпохи. Я истреблял целые народы лишь для того, чтобы внушить ужас их соседям. Я принёс смерть тысячам тысяч, напитав Ту Сторону плотью и жиром живых… Никогда ещё не было на свете смертного, столь устрашающего, столь ненавидимого и настолько обожаемого, как я… Сама Сотня подняла на меня оружие!

Произнося эти слова, он, казалось, воистину разрастался, увеличиваясь сообразно их мрачному смыслу.

– Я именно то, чем должен быть, дабы этот Мир мог спастись.

Что же произошло? Как случилось, что все его доводы – справедливые доводы! – стали чванством и развеялись в дым?

– Ибо я знаю это, Акка. Знаю, как знает отец. И согласно этому знанию я заставляю приносить жертвы, я наказываю тех детей, что сбились с пути, я запрещаю вредные игры и, да… я забираю потребное для спасения…

Будь то жизни или жёны.

Ощущение тщетности обрушилось на Друза Акхеймиона – ещё более мучительное из-за своей неизбежности. Он был всего лишь старым безумцем, чудаком, взлелеявшим за долгие годы чересчур много обид, чтобы надеяться узреть за ними ещё хоть что-то. Где? Где же Мимара? Это не должно было случиться вот так. Только не так! Как? Зачем? Зачем приводить её к Ордалии, если она отягощена кандалами собственного тела? Зачем приковывать Мимару к её же утробе в миг величайшей нужды?

Почему? Почему Бог забрал своё Око прямо накануне Второго Апокалипсиса?

Все эти годы, наполненные мучительными Снами, являвшими ему величайший Кошмар Мира, и трудами, совершаемыми без поддержки или же цели. Пьющий, впадающий в блуд и бесноватое буйство, лежащий в ожидании смертного ужаса своих сновидений. А сейчас… сейчас…

– Да! – произнёс Святой Аспект-Император Трёх Морей.

Это не должно было случиться вот так.

– Но тем не менее случилось, Акка. Никакой расплаты не будет.

Трепет. Дрожь старческого нутра и дрожь существа, стыдящегося, что его узрели дрожащим.

Проклятое видение снова кивнуло.

– Когда-то ты одарил меня Гнозисом, ибо считал, что я был ответом…

– Я считал тебя Пророком!

– Но ты сумел прозреть сквозь эту личину и увидеть, что я дунианин…

– Да! Да!

– И тогда ты отверг меня, отрёкся, посчитав меня лжецом…

– Ибо ты и есть лжец. Ты лжёшь даже здесь! Даже сейчас!

– Нет. Я всего лишь безжалостен. Я лишь тот, кем и должен быть…

– Очередная ложь!

Взгляд, исполненный жалости.

– Ты полагаешь, что справедливость может спасти Мир?

– Если не справедли…

– Помогла ли справедливость нелюдям? Помогла ли она Древнему Северу? Смотри! Оглядись вокруг! Мы стоим прямо у ворот Мин-Уройкаса! Узри собранное мной Воинство, узри все эти Школы и Фракции, которые я привлёк к походу Ордалии и провёл сквозь бесчисленные лиги, наполненные вопящими и преследующими их шранками. Думаешь, этого можно было добиться добротой и любезностью? Или ты, быть может, считаешь, что можно было честностью принудить к общему делу души столь многочисленные и столь непокорные? Что один лишь страх перед какой-то там сказочкой мог бы послужить цели так же хорошо, как и моё понуждение?