Акхеймион вздрогнул, поняв, что Келлхус воистину постиг Преисподнюю, как и говорили слухи. Сама основа Мира стонала, скрипели подпорки и своды сущего – столь довлела плотность его присутствия. Поступь Аспект-Императора, казалось, обрушивалась ему на грудь, вышибая дыхание из лёгких, в той же мере, в какой сотрясала эту проклятую землю…

Такая мощь, собранная в одном месте и принадлежащая одному существу! Никогда ещё Мир не видывал подобного…

И именно он, Друз Акхеймион, был тем самым глупцом, который выдал дунианину Гнозис!

Двадцать долгих лет тому назад.

Анасуримбор Келлхус остановился прямо перед ним всего в четырёх шагах – образ, пульсирующий и дрожащий в равной мере благодаря как обрушивающимся на Акхеймиона воспоминаниям, так и мистическим проявлениям напряжённости самого Бытия. Стоявшие у входа в Умбиликус Столпы пали ниц, в то время как старый волшебник не двинулся с места. Ближайший гвардеец пролаял какую-то угрозу, которую он даже не смог расслышать из-за грома, грохочущего у него в ушах и груди…

Старый волшебник стоял, разинув глаза.

– Ты говорил с Сакарисом, – произнёс Келлхус на древнекуниюрском. Никаких обращений. Никакого джнана. – И встревожил его.

– Совершенно недостаточно, – ответил Акхеймион, пребывая в своего рода оцепенении.

Фигура не столько испускала свет, сколько превращала его в нечто неприсущее этому Миру.

– Ты рассказывал ему о своих Снах.

Акхеймион осторожно кивнул.

– Настолько, насколько он пожелал слушать.

Бледные глаза взирали так же пристально, как он и помнил, – так, словно он был висящей над бездной безделушкой, не просто последней, но и вовсе единственной оставшейся на свете вещью.

– Расскажешь мне?

– Нет.

Анасуримбор Келлхус попросил у него это, а значит, необходимо было отказать.

– Твоя ненависть не остыла.

– Найюров урок.

Миг бездонного взгляда.

– Значит, он ещё жив.

Испуг. Кожу на голове старого волшебника свербило и покалывало, ибо он понимал глупость этого словесного противостояния. Не существовало способа сбить с толку стоявшего перед ним человека – невозможно было ни как-то повлиять на него, ни перехитрить. И чем дольше он находился в фокусе его внимания, тем больше тайн и секретов неизбежно ему выдавал – даже тех, о которых и сам не подозревал.

Это было аксиомой.

– Я видел Ишуаль, – сказал он, повинуясь какому-то инстинкту – дурацкому или же, напротив, хитроумному, он не знал.

Стоящее перед ним эпическое существо мгновение помедлило, и само пространство и дыхание ночи показалось Акхеймиону застеклённым окном, сквозь которое его изучающе рассматривало некое сверхъестественное постижение.

– Тогда тебе известно, что она разрушена.

Сглотнув, Акхеймион кивнул, поглощённый мыслью о спрятанном в вещах Мимары кирри.

– Я видел, как твой сын прыгнул со скалы и разбился насмерть.

Едва заметный кивок.

– Кто-нибудь ещё выжил?

– Я знаю, что значит быть дунианином!

Произошедшая у него на глазах трансформация была похожа на чудо: лицо, только что бывшее бесстрастным и отстранённым, в мгновение ока стало знакомым и тёплым – доброжелательная ухмылка друга, давно приноровившегося к надоедливым и утомительным уловкам своего товарища.

– Быть беспощадным?

– Нет! – рявкнул Акхеймион с внезапной яростью. – Быть злом! Быть нечестивой мерзостью перед Оком самого Господа!

Келлхус недоумённо нахмурился… выражение его лица напомнило Акхеймиону о Ксинеме.

– В смысле, вроде тебя?

Старый волшебник мог лишь отупело взирать на него.

Внезапно Келлхус, словно бы в ответ на какой-то звук, который был способен услышать лишь он один, повернулся ко входу в Умбиликус. Какой-то частью себя старый волшебник упирался, отказываясь следовать за этим взглядом, поскольку убедил себя в том, что это ещё одна проклятая дунианская уловка, ещё один способ отвлечь и сбить с толку, чтобы безраздельно овладеть обстоятельствами. Но он всё равно повернул голову и взглянул туда, ибо его подбородок повиновался инстинкту более могучему, нежели его истощённая душа. Столпы по-прежнему простирались ниц, сгорбившись по обеим сторонам некогда богато украшенного входного клапана, напоминая своими облачёнными в зелёное с золотом спинами жуков-скарабеев. Стоящие вдоль Умбиликуса жаровни равнодушно пылали, разбрасывая искры. Кожаные стены вздымались далеко за пределы освещённого этим скудным светом пространства…

И, подобно какому-то чуду Хроник Бивня, нажатием руки откинув клапан, из тёмного зева шатра явилась Эсменет.

Её раздражённый взгляд тут же вонзился в Акхеймиона – отлынивающую от своих обязанностей душу, которую она здесь искала, лишь для того, чтобы наткнуться на своего чудовищного мужа…

Её правая рука рефлекторно схватилась за левую, прикрывая размытое синее пятно, оставшееся на месте татуировки с двумя переплетающимися змеями. Акхеймион едва не разрыдался, увидев, как она застыла, а выражение её лица тут же стало лишь отражением лика её мужа-Императора. И был краткий миг, когда ему словно бы довелось разом узреть всё то, что она потеряла между Шайме и этим самым моментом. Анасуримбор Келлхус был её величайшей пагубой, тяжелейшим ярмом из всех, когда-либо терзавших её, и она ненавидела его так, как более никого на свете…

Акхеймион увидел это так ясно, будто бы он и сам был дунианином.

– Где Кельмомас? – спросила она на чётком, благородном шейском Андиаминских Высот, и лишь едва заметный выговор выдавал принадлежность её крови к низшим кастам. Она говорит о мальчике, понял старый волшебник, её сыне, о котором он уже и позабыл за всеми волнениями и беспокойствами, вызванными Мимариными родами.

– Прикован к столбу, – сказал Келлхус, – в шатре лорда Шоратисеса.

Она пристально глянула в его неумолимое лицо, но намёк на поражение уже сквозил в её повадках. При всей своей материнской стойкости, стоя в тени своего богоподобного Императора, она внезапно показалась ему податливой и хрупкой.

– Что случилось?

– Ты видела. Он убил Сорвила, сына Харвила, Уверовавшего короля Сакарпа.

И тогда он почувствовал это – слабость, присущую тому, кто принуждён был столь долго обитать в тени пустоты столь нечеловеческой. И понял, как сильно это исковеркало её – необходимость служить человеческими вратами, через которые в мир являлись нечеловеческие души, и любить тех, кто в ответ мог лишь манипулировать ею. Быть ещё одной матерью-китихой. Побуждение освободить её охватило его, жажда спасти не столько их настоящее, сколько прошлое, желание вырвать её из тисков катастрофических последствий его собственных решений. В этот миг он был готов на что угодно, лишь бы суметь вернуться назад и, уступив её мольбам, остаться с ней и любить её все эти годы на сырых берегах реки Семпис…