А затем страница перевернулась и всё вокруг было уже по-другому. Один лишь Маловеби неизменно оставался на месте.

* * *

Пребывая словно во сне, Друз Акхеймион топтался у входа в комнату с кожаными стенами, а страх готовым к драке кулаком сдавливал его грудь. Ему было трудно дышать. Сердце стало вялым и дряблым – чем-то, что бьётся просто ради того, чтобы биться.

Само сущее, казалось, сделалось одним безответным вопросом.

Как всё это могло произойти?

Мука объяла любимый голос, подняла до визга, а затем разбила вдребезги.

– Больно… – охнула Мимара с тюфяка, на котором лежала с грязным покрывалом поперёк выпирающего живота – голая и поблёскивающая в свете тусклого фонаря. – Как же боооольно!

Она вновь вскрикнула. Когда она извивалась, её тень, протянувшись через всю комнату, корчилась на полу и стене… подобно пауку, и Акхеймион не мог не думать об этих чёрных вытянутых конечностях, изгибающихся вокруг выпуклой и такой же чёрной грудины.

– Так больно! – терзаясь очередным спазмом, выдавила она из себя. – Что-что-что-то не так, мамочка, что-то не так! Слиииишком больно!

Эсменет, скрестив ноги, сидела сбоку, протирая ей лоб влажной тряпицей.

– Всё так, как и должно быть, милая, – сказала она, улыбаясь так уверенно, как только была способна. – В первый раз всегда больнее всего.

Она провела тканью по щеке Мимары, и этот образ заставил старого волшебника затаить дыхание, ибо под определёнными углами, в определённых сочетаниях света и тени мать и дочь отличались друг от друга лишь возрастом, будто бы перед ним сейчас предстала одна и та же женщина, разделённая между временами.

– Шшш… – продолжала Благословенная императрица. – Молись, чтобы он не был таким упрямым как ты, Росинка… Я когда-то промучилась с тобою два дня!

Мимара как-то странно сморщилась – улыбнулась, понял он.

– Нет… – сказала она, пыхтя. – Не называй меня так!

– Росинка-Росинка-Росинка… – протенькала Благословенная императрица. – Я звала тебя так, когда ты…

– Не называй меня так! – с неистовой яростью завизжала Мимара.

Это была её третья по счёту вспышка, но Акхеймион вздрогнул в этот раз так же сильно, как и в первый.

Эсменет же, напротив, не повела и бровью, продолжая уверенно улыбаться и по-прежнему помогать дочери, успокаивая и утешая её.

– Шшшш… Шшш… Пусть всё пройдёт. Пусть всё закончится.

– Прости меня, мама.

Что-то скребло внутри него, побуждая бежать прочь. Эсми потребовала, чтобы он остался и помогал, хотя единственное, что он был способен делать, так это выкручивать собственные руки.

– Это же ты натворил! – обвиняюще сказала она, и он понял, что она лишь для вида простила его за связь с её дочерью. Поэтому он был вынужден остаться и теперь лишь молча стоял, наблюдая за происходящим и чувствуя себя так, будто весь мир вдруг превратился в глиняный кувшин, всё больше и больше наполняющийся насекомыми. Даже его собственные внутренности, казалось, начали извиваться. Здесь не было места ни одному мужчине, не говоря уж о столь старом и измученном. Это были женские таинства, слишком глубокие, слишком уязвляющие истиной, слишком грубые и влажные для бесчувственного, высохшего мужского сердца.

И, кроме того, этого вообще не должно было произойти.

Дыхание Мимары стало не таким тяжёлым, а затем и вовсе неслышным. Ещё одна передышка между схватками.

– Вот видишь? – прошептала Эсменет. – Видишь?

Облегчение страданий стало для него чем-то вроде частичного освобождения от обязательств. Возможно, именно поэтому безудержное отвращение и возобладало над ним в этот миг – непреодолимое побуждение увильнуть, уклониться от возложенной на него Эсменет повинности…

Он попросту убежал, хотя нипочём не признался бы в этом. Устремился прочь, отбрасывая в сторону изукрашенные затейливыми оттисками кожаные клапаны. Тут слишком душно, говорил он себе. А зрелище слишком своеобразно… для желудка… столь… слабого как у него.

Вскоре он оказался снаружи, чувствуя головокружение от вины и охватившего его смятения. Рога невозможным видением взметались в ночные дали, разрезая северный край спутанного мотка облаков, как торчащая в ручье палка рассекает взбитую течением пену.

К чёрту Эсменет и всё, что она там скажет! Кто она такая, чтобы осуждать его?

Он наклонился, положив руки на колени и дыша тяжело и глубоко – так, словно ему на самом деле требовался свежий воздух, нехваткой которого он оправдывал свою трусость. Ему не нужно было видеть двоих Столпов, чтобы, учитывая хоры на их поясе, отлично знать, что те стоят позади него. Рядом с Умбиликусом они были повсюду, поскольку их лагерь прилегал прямо к огромному павильону. Предощущение приближающейся Метки – более глубокой и обладающей более странными особенностями, нежели ему доводилось встречать у кого бы то ни было, включая короля нелюдей, – заставило его поднять взгляд.

Он увидел фигуру, появившуюся из пасти погружённого в темень прохода и идущую прямо к нему. Воздух вырвался из лёгких старого волшебника одним долгим, дрожащим выдохом, в то время как сам он изо всех сил боролся с совершенно иным побуждением – бежать. Ибо он знал. Акхеймион встал и выпрямился – в груди, казалось, что-то гудело так, словно она стала вдруг ульем, в котором вместо пчёл поселились ужас и неверие, – наблюдая за тем, как лик Анасуримбора Келлхуса проступает из темноты…

Святого Аспект-Императора Среднего Севера и Трёх Морей.

Сколько же минуло времени?

Во время Погружения и последовавшего за ним переполоха он трижды видел Келлхуса – три проблеска, подобных удару холодной стали, ибо именно настолько острую и мучительную боль они ему причинили. У большинства людей нет никакого порядка в отношении обид, терзающих их души, – нет ясности в обвинениях, нет списка обвиняемых и перечня их преступлений. Для большинства людей уязвлённая, полная желчи часть их души – это своего рода жилище, в котором обитают мучительные образы, вырвавшиеся из суетного круговорота насилия и произвола и сумевшие каким-то образом пережить отведённую им пору. Большинство людей неграмотны и потому не могут надеяться использовать слова, чтобы приколоть к бумаге тени, мечущиеся в их сердцах. И даже если им это доступно, они, как правило, яростно отвергают точное описание и разбор своих скорбей, ибо любая ясность обыкновенно способна сделать эти обиды спорными и сомнительными.

Но не для Друза Акхеймиона. Двадцать лет он готовился к этому мигу, раз за разом повторяя себе слова, которые скажет, позу, которую примет, уловки, которые позволят ему вернуть свою утраченную честь…

Вместо этого он обнаружил себя хлопающим глазами и прислушивающимся к звону в собственных ушах.

Нет. Нет. Только не так.

Сияющие ореолы вокруг поражённых темнеющей скверной головы и рук – сверкающие золотом диски, всё такие же удивительные, как и тогда, в Шайме. Акхеймион едва способен был углядеть мирской аспект этого человека – столь отвратительной была его Метка, настолько мерзкой. Келлхус был выше, нежели он помнил, и одет всё в те же белые облачения, что и ранее сегодня. Его золотистая борода была уложена аккуратным квадратом и заплетена в манере киранейских Верховных королей Ранней Древности. Необычное навершье его клинка, Эншойи, выступало над левым плечом Келлхуса. Знаменитые декапитанты покачивались у его бедра, привязанные за волосы к чешуйчатому нимилевому поясу Аспект-Императора. Мёртвые веки существ подёргивались в глубоко ввалившихся глазницах, на миг то и дело являя взгляду их глаза – стекло, масло и чернота. Одеревеневшие губы шевелились, открывая зубы, напоминающие чёрные гвозди. Выглядело это так, словно декапитанты перешёптываются друг с другом.