Вот. Значит, прочитал товарищ ваш текстик этот и говорит: «Как найти этих людей?» А ему чей-то голос – разбираемся сейчас чей: «Надо к знакомым старичкам или в архив идти, а сперва на Радио прочитай, вдруг услышит кто». Понимаете, да? Это у них шифры такие, что Россия, значит, в бездну летит. И они эти шифры айда на страну распространять.

– Сколько?

– И вы знаете что? Он же эти письма сперва в частный сектор продать хотел – мы уже спекулянта Ананасова прижали, не переживайте. А затем деньги вымогал у стариков. Нацпроектом прикрывался. Ублюдок. И в итоге шифровки по стране давал. А вы всё «сколько-сколько»! Вот, оцените шифровочку. Но тут терпение нужно.

Так, Паша, включи. Да, вот голос этого контуженного вашего, слушайте: «Я все-таки решился прочитать то второе рижское…»

1.44

14/XII 1913.

Письмо несколько дней лежало неотправленным. Все хотелось еще побеседовать с Тобой. Был занят. Кое-какая работа. «Работа» – неправда ли, что это понятие странно не вяжется с представлением обо мне, таком беспечном, ленивым, каким я остался в Твоих воспоминаниях. Теперь я совсем не тот. Жизнь перерабатывает удивительно людей, и мне часто приходит в голову мысль, что бы вышло, если б я начал свою жизнь с Тобой, тогда, таким, каков я теперь.

Был у меня вчера интересный случай.

Привезли из тюрьмы с 6-ю конвойными солдатами ко мне арестанта-еврея, нужны были снимки почек, у него камни в почках. Богатый человек, главный агент «Саламандры», обвиняется, что подговорил одного типа, тоже еврея, застраховать имущество, поджечь его – тот разлил на 1/4 аршина в квартире бензин, поджег его, причем погиб сам в огне с 12-лет. мальчиком. Грозит ему 8–12 лет каторги.

Дело его довольно слабо в смысле обвинения, он под следствием уже 1 1/4 года, в тюрьме, и вот его вывели, и он понял в обстановке человеческой – на основании моего снимка его выпустят под залог, и вот я наблюдал за ним, что делалось в его душе, когда он сидит на моем диване в кабинете. Я его накормил, напоил кофе – всего этого он не имел 1 1/4 года. Он со слезами говорил мне, что не забудет этого завтрака и кофе, и отблагодарил меня. А конвойные как собаки вокруг него (чтобы не сбежал) протестуют, что он гость. Я объяснил, что я не могу снимать голодного, не выйдет снимок (в самом деле наоборот). Набралась у меня полная квартира жидов, его родственников, воспользов. случаем повидать его. Да, дела. Я его нарочно продержал у себя часов 5.

Завтра утром приезжает из Москвы моя жена. Пойдет другая жизнь. Ты не можешь себе представить, как я скучаю, когда она уезжает, не потому, что недостает мне ее, конечно, я к ней очень привык (10 лет совместн. жизни все же создает связывающие нити), а потому, что не выношу одиночество. Я болезненно трясусь за здоровье моего ребенка, целый день в заботах о нем – сыт ли он, не простудился ли он, мелкие недомогания делают ме-ня несчастным. Я как-нибудь в ближайш. будущем пришлю Тебе несколько фотоснимк. с него и моей жизни дома – быть может Ты с любопытством посмотришь на них.

Сегодня вечером уходит от меня и мать, она только в отсутствие жены живет у меня. Это тоже мне больно и тяжело. Она сильно поддалась, совсем слабая и такая несчастная ее жизнь, по возможности забочусь о ней. Ей уже 60–62 года. Странно, она совершенно равнодушна к моей дочери, все говорит вспоминает Любу и конечно Тебя.

Отец – не знаю, что он делает, он ничего мне не пишет, совсем отвернулся от меня после моих всяких дел. Я все же хочу съездить к нему, и меня все угнетает мысль о нем. Ему больше 65 лет уже и не долго, конечно, он еще проживет.

Все это таким холодом наполняет душу, так иногда тоскливо станет…

И мое здоровье нехорошо. Я скрываю это от своих. У меня сильно увеличенное сердце. Я сам снял его, и с ужасом констатировал это. Конечно, все волнения и неприятности сделали это. Одно утешение – это все кончится внезапно, я сам не почувствую той точки, которую судьба поставит в последней главе моей жизни, такой глупой и не нужной в сущности. И я стараюсь не думать обо всем. Не все ли равно.

Скоро Рождество. Не знаю, делаешь ли Ты по старой памяти елку. Я своей девочке всегда делаю, и когда смотрю на нее, мне вспоминается другая елка – помнишь, Люба лежала больная скарлатиной, или чем-то другим, и в комнате стояла ель, много флагов висело на ней. Это единственная елка, к. я помню.

Я кончаю письмо. Интересует меня самого, когда и что буду писать Тебе следующий раз.

Что бы ни было, знай, мой дорогой, что я всегда, постоянно, много думаю о Вас, моих родных далеких, так далеких от меня, и моей последней мыслью будет благодарное воспоминание о Тебе и моей утерянной мной Любы.

До свидания пока, прощайте, мои хорошие, будьте веселы и здоровы, поверьте, я бы душу собственную отдал бы, если б знал бы, что это могло бы дать Вам счастье.

Если захочешь написать мне, то адрес:

Рига. До востребования. № 1895 (год рождения Любы)

Я еженедельно буду постоянно справляться.

3.99

– Выключай. Да? Поняли? А дальше снова Мартын ваш: «Отнесу его, отправлю. Может быть, потомки этого человека здесь живут, может быть, его дочь или внучка жива и простит его». Ну и тому подобное. Я бы и внимания не обратил. Но! Да не отмахивайтесь вы. Он же в другом месте с радийщиками этими прямо говорит: «Заговор чувств!» Вот и всё, вот и приехали. Это мы, значит, заговор с Пашей накрыли. И шифры! Тут если присмотреться, в этом письме и про бензин, и про поджог, и про протесты, и, главное, намеки: «все кончится внезапно», «недолго проживет» и даже дата – «скоро Рождество». А Рождество Христово и у нас вот оно уже, на носу. И мы стали думать: а что это, о чем шифровка-то? Это, дорогие мои, хорошие, про покушение шифровочка. И на кого? Во-о-о-от. Все шифрованное у них, короче. Мы только начали разбираться. Но расклад уже понятный. Сеть целую они наладили. Сеть! Он, Мартын ваш, значит, ходит к так называемым старикам. Это раз.