Берет от них шифровки. Это два. И через радио они подельникам передают послания. Это три. Скажете, нет? Мы всех найдем. По всем его адресам пройдем. Всех информаторов – списки-то, вот они, – разом возьмем. Стариков этих фальшивых – а они, считай, тут ключевые игроки – прижмем. Вот тебе и дело с концом. Вот и награда, вот и дом в Крыму минимум! Ми-ни-мум! У самого моря, под горой, где цветочки, где пляж песочный, детишкам плескаться, супруге в купальнике ходить, загорать, на солнышке греться-отогреваться от зимы нашей проклятущей, на берег турецкий посматривать. Со значением. Дом! Дом ми-ни-мум!

– Сколько, сколько, сколько!

– Сеть! А ведь ветеранов втянули, подонки. Целая сеть заговора! Разбираемся. И внедрение в «Россию всегда», и саботаж этот на почте, пожар. Потом носил шифрованные записки по всему городу. Видите, как складывается складно, тут всё по науке. У нас не курс, три выпуска работают над этим делом, читают письма, ищут ключики, делают расшифровку аудио, тут работы – жопой ешь! Как это остановишь теперь все, эльдорадо же, сколько повышений в этих папочках, квартир в новостройках, орденов, тачек, домов – как это остановишь, да и не надо… работа у ребят, сажать не пересажать.

3.99

– Ребята, вы видите: он уже никакой. Зачем он вам такой нужен. Он небось все рассказал, что мог. Да и без рассказов вот сколько у вас материалов, всем коллегам на дома хватит, а вам бы и про себя не забыть.

– Ну здрасьте. Интересное кино.

– Алешка, ну а чего, этот и правда не нужен, падаль же, а?

– Договоримся, что ли? Чего это?

– Из милосердия на хуй.

– А куда, Пашенька, мы ребят голодных пристроим? Они уже взяли след – ты об этом подумал?

– Да ладно тебе, тут, считай, уже работать не над чем. Сам погляди.

Помолчали.

Еще помолчали.

– Сколько?

Помолчали.

Еще помолчали.

– Ох, Виктор Романович, Виктор Романович! Вы и мертвого уговорите. Этого-то мы отдать и правда можем.

– Сколько?

– Ну что же. Давайте посчитаем сейчас, да, Павел Павлович? Не затруднит калькулятор принести, чтобы не на глаз действовать, чай не дети. Вот я вам тут на бумажке напишу кое-что, а потом мы по старой схеме, ладненько? Вы только не спорьте, тут у нас торга с вами не будет, не до грибочков. Ладненько?

– Ладно.

– И я тебе, Чаплыгин, такой совет дам по старому знакомству: про себя лучше подумай. Ты, короче, фраер, смотри, как бы тебя за укрывательство не взяли. За «нетрудовые деньги», слышал? Их забрать что карлика раздавить – тьфу. А там уже пошла машина. Мы с тобой скоро по новым схемам работать станем, новые времена настают, совсем новые. Уже по сусекам искать приходится.

– Ну что ты, Пашка, стращаешь. Как-нибудь перетопчемся, у нас начальство где-то жрать должно же, вот «Пропилеи» подышат еще, так ведь? Да, вы, Виктор Романович, передайте обмороку вашему, Мартыну, когда в себя придет, что это последний раз, когда его отпустили. Будет суетиться – здесь останется. Как трофей военного времени. И за его Тамарой придем. Ведьмы нам в стране не нужны. Как и эти, о которых он все время мычал, как их. Великаны, ебта!

3.100

– Что теперь будет?

– А просто зима.

– Что теперь будет?

– Ничего.

– Что теперь будет?

– Все уже было, Мартын. Тебя в свидетели перевели. На время о тебе забыли. Надо срочно съебывать из Москвы. Пых вечером за Третье кольцо вывезет. Там у него сестра кривая живет, под Тверью, в деревне тебя положим. Да что ты мычишь. Все, кончилось все. Выкупил тебя. Что? Не спасибо. Считай, отделался легко, ты им не нужен был уже.

– Я же им ничего не сказал, не сказал?

– Ну, мое имя тебе ума хватило назвать. Про остальное не знаю. Они бы и так мне позвонили, знают, откуда ты. И не в первый раз. Суки.

– Я не хотел ничего говорить им.

Молчали. Снова молчали. Он сказал:

– Это неважно. Живой. Чудо, что ты живой. Отделали тебя до смерти, но живой. В прошлый раз я не успел. С Володей твоим. Он крепкий был парень. Они его повесили на дверной косяк за ремень, как они же вешали негров на Арбате в девяностые. Списали как самоубийство.

Молчали. Снова молчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова помолчали.

Молчали. Снова молчали.

Молчали. Снова помолчали.

– Мы вряд ли увидимся, Мартын. Никогда. Жди Пыха дома. И никуда не ходи. Все хорошо будет. Нет, не так. Хорошо не будет, но всё к лучшему.

Молчали. Снова молчали.

– Плачешь? Всё, мне тоже надо сворачиваться. Я больше этого говна есть не буду. Всё. Все, кто останутся тут, – мертвые. Мы уже мертвые. Но мы такие мертвые, которые могут стать мертвее. Я не буду в этом участвовать. Я тебе говорил о билете на МКС. Ухожу. Уезжаю. Улетаю. Мию они пока держат. И остальных тоже. Кого-то убьют. Ее просто посадят: им нужны показательные суды. Что мычишь. Ну, за пособничество, например. Ты не переживай, хотя если хочешь – переживай. Они бы и без твоих вещдоков и признаний это сделали. Такая жизнь. А это так – для красоты, от скуки. Такая жизнь. Всё. Здесь итальянский помидор не приживется никогда.

– С кем?

– Что? Неважно с кем. С девушкой. Жди Пыха. Всё, дверь закрой на цепочку. Скажу Тамаре твоей, чтобы травки на тебя положила. Всё. Вернее, свё.

И понял я, что я – мертвец.

Зима

«Зима холодная снеговая ветреная, вьюгой окутана, закована льдом»

3.101

В этом лесу, случившемся у фонаря, где стоит фавн, где живет фазан, в этом лесу у фонаря, куда Лева, качаясь, меня ведет, куда мы вываливаемся из шкафов, в которые заперли себя много лет назад, из заплесневелых шуб, из съеденных молью шалей, вываливаемся, задыхаясь в мехах, топча шарики нафталина, нет, снега, нет, снежника, снежной ягоды, помнишь такую – щелкает, если наступить, снежная ягода, волчья ягода, род листопадных кустарников, листопадных, – куда мы идем в темноте на высокий фонарь, защищенный жестяной кепочкой, с едва тлеющей лампочкой, раздающей черному молоку топленое масло, да, это снежноягодник из семейства жимолостных, кузен жимолости, брат жалости, внук зрелости, волчья ягода, листья супротивные, короткочерешковые, думы окаянные, цветки правильные, в кистевидных соцветиях, в листьях с плодами шаровидой костянки, костянка, белая, листья цельнокрайние, выемчато-зубчатые, без прилистников, в этом лесу, в этом лесу у фонаря, среди сосен, освещенных пролитым слабомолочным