Чьи-то шаги и свет спугнули меня, и от неосторожного движения верёвки на поясе я выронил скользкий цилиндр в воду, может, и к лучшему, ибо не собирался показывать находку сию кому-либо. Мой верный Прохор, преодолев своё отвращение, с трудом вышагивал, нагоняя впереди себя волну и освещая путь повешенным на шею фонарём, руки же его перебирали бечёвку, связывавшую нас с волей.

– Я подумал, что за стуки? – вполголоса оправдался он. – Уж не подсобить ли?

– Держи вот, – я бросил ему один из отбитых кусков, поймав, он сморщился.

– Выбрось это, – хмуро сказал он.

– Возьми наверх и принеси мешок, сложить надо, – приказал я.

– Дёру отсюда надо, – ясно проговорил он. – Своды не крепки, неровен час – обвалятся, мигом затопит всё.

В правоте этого последнего ему нельзя было отказать. Последние века кладка держалась, имея давление воды сверху и снизу равнозначным, теперь же, освободившись от подпоры снизу, грозила провалиться под тяжестью озёрного дна.

Поставив свой фонарь на возвышении, Прохор отправился за мешком, я же принялся обшаривать дно в поисках упавшего цилиндра, однако без толку. Раз из-под моей ноги он скользнул в сторону, я бросился следом, оступился и рухнул с головой в какой-то скрытый водой омут. Выбрался я из него вымокший до нитки и с угрюмым пониманием, что утратил, возможно, самую ценную реликвию из всех найденных на Востоке – ведь, вольно или не вольно, золото уже само по себе возвышает предмет в ряду прочих.

Вернувшийся с мешком Прохор кряхтел и вздыхал, не высказывая вслух свою правоту, но по тому, как прятал он лицо в тени, я понимал, что сейчас оно должно выражать надменное злорадство.

Двухсаженным шестом мне спустя час удалось нащупать дно колодца, кроме того, я понял, что он оказался ещё одной ступенью спуска в неведомые глубины. С трудом нарастив хобот насоса, я опустил его раструб в таинственный проём, упрекая мысленно древних зодчих, не выставлявших перил у опасных лестниц.

Всю ночь и всё утро продолжали откачивать воду. Лошаков было жаль, но я не мог допустить, чтобы бесславно пропал золотой скипетр, словно стал он для меня осью целого мира, вокруг которого завращался круг моего пятилетнего существования. Все, кто не дежурил у насоса, спали скверно, пустота под нами, готовая разверзнуть свои жуткие бездны, казалось, издавала дрожь – неслышную, но ощутимую кожей. Словно бы во сне Хлебников бубнил: «А и плот не спасёт, как дно рухнет, все в водоворот канем…» На рассвете мы не досчитались двоих работников, сбежавших под покровом тумана на одном из челноков. Оставшиеся четверо угрюмо глазели на нас с Прохором, и о чём-то шептались невидимыми под куфиями губами, словно жевали ими моё будущее, пробуя на вкус разные пути. Это был ещё не бунт, но уже ропот, от которого до бунта одно неловкое движение, неверно истолкованный смысл или не вовремя повёрнутый тыл. Оставаться в столь неопределённом положении перед спуском, где необходимость Прохора была очевидной, я не мог. Десять пиастров каждому произвели действие магическое, и даже усталое животное зашагало бодрее. Откуда ни возьмись, появился завтрак и кофе. Перед полуднем я собрал силы и спустился вниз – проверить уровень воды и собрать оставшиеся куски с эпиграфами. Прохор остался наверху, обещая не спускать глаз с арабов. Вода спала незначительно, но теперь весь пол обнажился досуха, а мрачный спуск в зияющий омут проступил первой ступенью. Я решил ждать до вечера. Весь день я обдумывал безумную мысль – спуститься до конца этой гиблой лестницы, чтобы отыскать вожделенную потерю. Трубку для дыхания можно было сделать из кишки насоса, из бамбуковой палки или стебля тростника – но то лишь в воображении. На деле же я плохо представлял, как дышать в глубине. Плохо представлял я и как буду шарить там в кромешной тьме. Второй способ – спустить туда шест и обвязаться вокруг него просторным поясом, чтобы не потеряться, но и иметь свободу движения. Но как закрепить его на дне? Бочонок с песком и камнями подходил неплохо. Я замерил хронометром, сколько могу держаться без вдоха. Получилась минута. С учётом спуска, подъёма и движений под толщей вод оставалось четверть минуты на чистые поиски. Негусто, но более ничего на ум не приходило. Я приказал готовить снаряд. Прохору я обещал за помощь премию, поклявшись, что больше не стану нудить его спускаться под землю, но он только плюнул (ага, ага, сказал он, а под воду?) и от денег впервые отказался. Впрочем, и без того я знал, что давно плачу ему лишнего.

Ладно, подумал я, что-нибудь да взбредёт в голову за день, а пока я решил отправиться в раскоп, туда, где ждала меня долгожданная находка – целый исполинский скелет диковинного существа, схожего во всём с человеческим. Чтобы не терять день – так я объяснил это себе, но причина была не только в том: мне тоже не хотелось шесть часов вслушиваться, ловя между скрипами насоса зуд земли.

Прохор был мрачен, арабы снова зашептали, я обещал, что вернусь до заката. Пришлось обождать, но в поведении их ничего не изменилось. Тогда я рявкнул, чтобы работали, и что сегодня же всё здесь кончим, и получат они расчёт; это возымело действие. Прохор уселся с ружьём на валу и принялся делать вид, что заряжает его – или и в самом деле заряжал не спеша.

Под утлым навесом скрывалось от палящих лучей двое бедуинов, они в совершенном безразличии курили спиной к разрытому наподобие неглубокой могилы месту, самым своим видом убеждая меня в том, что не проболтаются кому попало – если вовсе умеют болтать. Я раздал им по монете сверх уплаченного их племени, тем подав сигнал им оседлать дромадеров и величественно удалиться, оставляя меня наедине с ужасным дивом. Я ногой разбросал камни, приваленные по краям куска белой ткани, и порыв ветра вдруг сдул покрывало, заставив меня пробиться ледяной дрожью. Огромный скелет, расчищенный и готовый к погрузке, распластался ничком, словно подкошенный стрелой воин. А может, так оно и было? Я утвердил на доске лист бумаги, но руки мои подрагивали, и я раскурил трубку, заставляя себя рассматривать вытянувшееся существо сквозь сизый дым, словно опасался, что оно может обернуть ко мне пустые глазницы своего громадного черепа. Оставалось только зарисовать его и переложить в ящик, тщательно соблюдая расположение костей, я поспешал, чувствуя, как время ускорило свой бег. На моё счастье, лёгкие облака вскоре закрыли солнце до самого вечера, и я смог в одиночку, стараясь размышлять о посторонних предметах, отделить кости от последнего песка и заполнить ими короб с опилками. Кости оказались легки, никак не соответствуя привычной тяжести сообразно их величине, и ещё предстояло мне выяснить, что тому причиной – истончившиеся за века наружные стенки, или особенное свойство, ограничивавшее их подобие нам лишь внешностью. Арабы, готовившие обед поодаль, не мешались, и не приблизились ни разу ближе тридцати саженей, даже чтобы принести воды. Старший из них явился только помочь утвердить и приколотить крышку, когда скелет уже покрывал долгий саван, и я обсудил с ним, когда и как вывозить поклажу. Они казались столь же равнодушными и не брезгливыми, как и бедуины, и не задавали вопросов. Повозку обещали соорудить завтра, и назавтра же доставить к воде, откуда на большой джерме пригнать груз к Дамьяту. Впрочем, я строго наказал без меня не отплывать, фирман охранял мои находки, но лишь в моем присутствии, без меня же любой мусселим мог приказать обыскать лодку – суеверий здесь хватало; так, чего доброго, и чуму мне припишут. Я испытал глубокое облегчение, поручив им заботы за хорошее вознаграждение и покинул жуткую равнину, уже покрывшуюся иссохшими морщинами трещин, но ещё более тревожное место влекло меня обратно.