Вышла Немила одна на опушку, а клубочек тут как тут подкатился к носам её сапожек потрёпанных.

– Спасибо, миленький, – Немила подняла дружочка-клубочка и пристроила в поясной мешочек. Образовался небольшой бугорочек, но мало ли что девицы носят с собой.

Отойти от опушки оказалось не так просто. К своему стыду, Немила так забеспокоилась от вида открытого голубого неба, что какое-то время просто не могла покинуть надёжную защиту леса. Отвыкла она и от столь широких просторных полей – последнее поле, что ей довелось пересекать, бранное поле в тридесятом, словно никогда не существовало наяву, а это, без сомнения, существовало.

И если пересечь бранное поле было несложно: во-первых, она была сильно влюблена и немного не в себе, во-вторых, там было не спрятаться и хотелось поскорее уйти – то родное поле вселило в неё непривычную робость, борьба с которой заняла приличный промежуток времени. Если верить солнцу, то мялась она не менее часа, пока собственная робость не утомила и не разозлила её.

Немила шла по полю быстро семеня ножками, пальцы стиснуты в кулаки, на лице – затравленная гримаска, глаза постоянно перебегали между небом и землёй, оставляя прекрасный зацветавший луг без достойного внимания. В её задержке была своя польза —пока она мялась, солнце успело закатиться за спину, и Немилино приближение должно было стать менее заметным в деревне.

Она остановилась у моста через Ежевику и ненадолго задумалась о матери, сердце при этом преисполнилось жалостью и благодарностью за всё, что родная мамочка успела сделать за свою недолгую жизнь.

После моста Немила свернула от главной дороги в сторону, затем кривой тропкой дошла задними дворами до родной избы. Самый простой вариант – забраться в дом через скотный двор – был недоступен, потому как ворота уже успели закрыть на ночь. Ставни почти во всём доме тоже были уже закрыты, а там, где нет, зияли тёмные провалы. А вот зимнюю защиту от холода успели снять. И понятно почему, делоо шло к последней трети весны.

Увидев одно из окошек подклета открытым, Немилушка обрадовалась немало. Окошко как раз вело в сени, и сколько раз ей приходилось возвращаться домой именно этим путём, желая избегнуть неизбежного наказания. Как всегда, пришлось постараться, чтобы в него пролезть, такое оно было маленькое, но зато отсюда по массивной, затёртой до гладкости лестнице можно было попасть наверх, под крышу, где располагались спальни. Лестница была изучена ею самым наилучшим образом. Так, она знала, куда поставить ногу и с какой силой опереться, чтобы нигде ничего не скрипело.

Она поднялась на один лестничной пролёт, припала к двери и прислушалась: в горнице никто не разговаривал, но явственно был слышен стук ложек. Мысленно себя поздравила: она смогла не потревожить домашних во время принятия пищи.

Немила принюхалась. В доме пахло… домом, конечно же. Но как-то иначе, не так, как раньше. В другой раз, бывало, зайдёшь с улицы в протопленные комнаты и чуешь запах смолы, сена, животного пота, варёных яиц, гречки и пыльных ковриков. Сейчас пахло примерно тем же, но запах был гораздо менее ярок.

В лесу и на лугу было примерно то же самое: запах сырой земли и первого поколения травинок не бил в ноздри, как обычно бывает в околомайскую пору, к нему приходилось нарочно принюхиваться, отчего прогулка теряла значительную часть своей прелести.

Яга ранее за столом обмолвилась, что нечего на такую ерунду внимание обращать, и что обоняние со вкусом скоро вернутся к норме. Немила очень надеялась, что так оно и есть, иначе что это за жизнь без такой её важной части, как запах? Отсутствие запаха вселяет тревогу, заставляет думать, что что-то не так либо с со всем, что окружает тебя, либо с тобой. Отсутствие запаха у одного маленького алого цветочка обернулось великими неприятностями и сломало всю Немилину жизнь; и не отстроить её заново, как какую-нибудь избёнку.

Она одолела ещё один лестничный пролёт. Теперь по левую сторону от неё располагались две светлицы – Нелюбина и её собственная, а по правую руку – меньшие по размеру и более тёмные комнатки, принадлежащие Злобе и батюшке.

Немила и не думала заглядывать в свою светлицу, опасаясь, как бы из горницы не услышали её шагов. Она сразу направилась ко второй двери справа. Толкнула её от себя и, склонив голову, прошмыгнула внутрь.

Тут было темно. Шёпотом позвав: «Батюшка, родненький», Немила убедилась что в горнице никого нет. Она наощупь спряталась на полу за печкой и принялась ждать.

Сперва было тихо – оно и понятно, вся семья ужинает – потом она услышала, как в светлицу, что напротив, вошли. И тихонько затворили за собой дверь. Нелюбину ходьбу ни с чем не перепутаешь. И Злобину.

Злобину ходьбу – степенную, тяжеловесную, медленную – тоже ни с чьей не спутаешь.

Обе соседние спальни оказались заняты, но где же батюшка?

Что, если батюшки вовсе дома нет? Вдруг ушёл он из деревни по делам дружинным, на учения ищи по заданию царскому? Царь болен, но дела царские никто не отменял, их сейчас, может, только больше стало!

Но чего это она? Наверное, батюшка просто трубочку покурить захотел перед сном, или кружечку мёда выпить, чтоб спалось лучше? А разговор вести внизу даже лучше, меньше ушей будет.

Спустилась Немила по лестнице, наощупь и небыстро, постоянно прислушиваясь к каждому шороху и скрипу. А не успев достигнуть самого низа, уже поняла, что батюшки в горнице нет, ибо весь низ избы был погружён во тьму.

– Батюшка? – шепнула она на всякий случай, а не получив ответа обошла горницу стороной и устремилась напрямую к крылечку.

Выглянула Немила на улицу, а там темно хоть глаза коли, и опять никого. Закрыла она дверь, обошла обошла сени, вышла на сеновал, оттуда спустилась по лестнице на скотный двор.

Сошла с последней ступени и снова позвала:

– Батюшка?

Немила шикнула на скотину: «Это же я, глупые», а сама проскользнула мимо и подёргала ворота. Те были по-прежнему закрыты.

Что делать дальше, Немила не знала. Ей не хотелось столкнуться с сёстрами, но и уходить вот так, украдкой, из дома на который она имела полное право, тоже было невмоготу.

Что-то держало её.

Вернулась Немила в дом, сама не зная зачем. Побродила вокруг лестницы, хотела подняться наверх, но не осмелилась.

Заместо этого прокралась она в горницу, уселась на лавку, поставила локти на стол и принялась вспоминать, как долгими зимними вечерами сидели они вместе с сёстрами, каждая в своих мыслях, и коротали времечко в отсутствии батюшки. Или короткими летними вечерами она прибегала за стол самая последняя, а сёстры неодобрительно качали головами. Или осенними и весенними вечерами, заскучав в своих комнатах, они брали шитьё и бусы и сидели так за рукоделием, пока не начинали ссориться.

Когда её стало клонить в сон, Немила поняла, что пора уходить. Уходить обратно, через реку, через поле, по тёмному лесу, но хуже всего то, что придётся покинуть тёплую насиженную лавку. И ради чего? Ради детей, ради приключений, ради того, чтобы собственными глазами увидеть южные горы – напомнила она себе и уже собралась с силами, чтобы встать, как вдруг показалось ей, что на крыльце кто-то топчится. Быстро перебежала она от стола к печи и спряталась за ней, прислушалась снова, и точно: в сенях кто-то ходил, а скоро дверь в горницу распахнулась.