— Но я им не нравлюсь, Папочка. И потом, они приехали к тебе.

— Не говори глупостей, Норма. Они приехали повидать нас обоих.

(Нет, не так. Из голоса следует убрать всю раздражительность. И удивление — тоже. Он должен говорить с этой девочкой-женщиной так, как некогда говорил со своими маленькими детьми, обожавшими и в то же время немного побаивающимися своего папочку.)

— О, да я нисколько не виню их в этом! Их я не виню. Ты же их друг.

— Ну да, конечно, я знаю их гораздо дольше, чем ты, фактически вот уже полжизни. Но…

Она рассмеялась, затрясла головой и подняла обе руки ладонями вверх. В этом жесте крылись и мольба, и знак того, что она сдается.

— О, но… Зачем этим людям, близким и лучшим твоим друзьям, тем более он писатель, она редактор, зачем этим людям я?

— Дорогая, так ты идешь или нет? Они ждут.

И она снова покачала головой, и снова засмеялась. И смотрела на него странно, чуть искоса. Ну в точности одичавшая кошка, перепугавшаяся без всякой на то причины, кошка, готовая удрать и еще — опасная… Однако Драматург отверг все ее абсурдные опасения и начал просить снова, тихонько и нежно поглаживая пальцем по лбу, стараясь поймать ее взгляд. Стараясь сделать так, чтобы она смотрела ему прямо в глаза, — порой это срабатывало, как гипноз.

— Дорогая, так ты идешь со мной, да? Ты выглядишь так чудесно, ты у меня просто красавица.

Она действительно была красавицей, женщиной, страшившейся своей красоты. Иногда ему казалось, она рьяно отвергает эту красоту, не хочет, чтобы красоту путали с «ней самой». И в то же время он не знал еще ни одной женщины, которая бы столь трепетно относилась к своему внешнему виду, особенно если ей предстояла встреча с незнакомцами.

Норма слушала его и, похоже, взвешивала все «за» и «против». Потом повела плечами, усмехнулась, потерла вспотевший лоб и достала из холодильника огромное и тяжелое блюдо с сырыми овощами, выложенными в виде геометрического рисунка, по цвету. Достала оттуда же и приготовленный ею сметанный соус. Блюдо получилось очень красивое, и Драматург не преминул сказать ей это. Сам же взял поднос, заставленный напитками, и вышел из кухни. Все снова было хорошо! Все просто чудесно! Как во время съемок «Автобусной остановки», где она вдруг запаниковала, держалась скованно, убежала, а через некоторое время снова появилась на площадке, и это была уже совсем другая Шери. Живая, подвижная, как пламя, куда более естественная и убедительная, чем прежде.

Друзья, Руди и Джин, любовались с террасы океаном. Обернулись, заслышав шаги, к ним приближалась красивая пара. Драматург и Блондинка Актриса. Женщина, хотевшая, чтобы ее называли «Нормой», была ослепительно хороша собой (позднее Руди с Джин клялись, что, глядя на нее, просто невозможно было избежать этого клише). Свежий, изумительный цвет лица, прозрачная, словно светящаяся изнутри кожа, какая бывает только на ранних стадиях беременности; волосы светло-каштановые, с золотистым отливом, пышные и вьющиеся. На ней было летнее платье с огромными оранжевыми маками на белом фоне, цветы так соблазнительно колыхались на бедрах при ходьбе — и с низким вырезом, открывающим высокую тугую грудь. На ногах белые лодочки на шпильках с открытым носом, и она улыбалась гостям, слегка щурясь, как будто ее слепили прожектора. И тут вдруг она споткнулась на верхней ступеньке, и огромное блюдо выскользнуло у нее из рук и грохнулось на пол, и по полу рассыпались яркие разноцветные овощи вперемешку с белым соусом и осколками керамического кувшинчика.

11

Из-за каких-то мелочей ты устраиваешь целое испытание. Испытание нашей любви.

Ничего себе мелочи! Для тебя и сама моя жизнь, наверное, мелочь.

Зачем ты так? Это уже напоминает шантаж.

Ты никогда не защищал меня, мистер. Не защитил ни от одного из этих ублюдков.

Это еще вопрос, кто нуждается в защите. Неужели всегда только ты?

Они меня презирают! Твои так называемые друзья.

Ничего подобного. Это ты сама себя презираешь.

12

А вот его пожилых родителей она просто обожала. И, к его удивлению, родители тоже были от нее в восторге.

При первой же встрече, на Манхэттене, мать Драматурга, Мириам, отвела его в сторонку, крепко вцепилась в рукав и восторженно прошептала сыну на ухо:

— Эта девочка ну просто моя копия! Когда я была в ее возрасте. Вся так и светится надеждой.

Эта девочка! Мэрилин Монро!

К удивлению и запоздалой досаде Драматурга, вдруг выяснилось, что его родители никогда не испытывали особой «теплоты» к его первой жене, Эстер. К бедной Эстер, с которой он прожил целых двадцать лет, подарившей им внуков, которых старики просто обожали. К Эстер, которая была еврейкой и очень близка к ним по происхождению. В то время как Норма — «Мэрилин Монро» — была квинтэссенцией белобрысой шиксы.

Но повстречались они с Нормой не в 1926-м, а в 1956-м. И за эти годы многое изменилось в еврейской культуре, да и во всем мире в целом.

Драматург также заметил (об этом говорил ему еще Макс Перлман), что женщины вопреки ожиданиям часто относятся к Норме с необычной теплотой.

Казалось бы, тут можно ожидать зависти, ревности, неприязни, однако ничего подобного. Вместо этого женщины испытывали странное сродство с Нормой, или «Мэрилин». Возможно, глядя на нее, они как бы видели себя?.. Улучшенную, идеализированную свою версию?.. У мужчин подобное заблуждение могло вызвать только улыбку. Что крылось за этим — обман зрения, заблуждение? Но что понимали в этом мужчины? Если кто-то из них и мог противостоять чарам Нормы, то должен был быть особый мужчина; достаточно мудрый, понимающий, что, несмотря на исходящую от нее сексуальную притягательность, она отвергнет его. А уж кому, как не Драматургу, было знать, на какие фокусы и выверты способна оскорбленная мужская гордость.

Да если бы Блондинка Актриса с самого начала не выказывала столь явно своего расположения к нему, он бы наверняка и сам отзывался о ней с пренебрежением!

Весьма неплохо для киноактрисы. Но для сцены слабовато.

Однако судьба распорядилась так, что мать Драматурга воспылала к его второй жене пламенной страстью. Ибо перед ней вдруг предстала робко улыбающаяся Норма, достаточно молоденькая, выглядевшая моложе своего возраста, чтобы пробудить в семидесятипятилетней старухе ностальгические воспоминания о собственной, давно минувшей молодости. Однажды Драматург слышал, как мать доверительно говорила Норме, что в ее возрасте у нее были в точности такие же волосы, как у невестки: «Ну, точно такого же цвета, и тоже вьющиеся». В другой раз он подслушал еще более интимное признание Норме — оказывается, во время первой своей беременности мать чувствовала себя «просто королевой. Такое бывает раз в жизни!»

И Норма совершенно не боялась, что ее свекор и свекровь, сами люди не слишком образованные, будут вдруг над ней смеяться.