думал о том, сколько содержала краковская сокровищница!

Выезжающего ночью брата Лешек проводил только до городских ворот! Там подчашии подали позолоченные серебряные кубки и жбаны, чтобы на счастливую дорогу высушили последние.

Лешек упал в оъятия брата.

– Милый Конрад, – сказал он, – будь мне всегда братом, как был им до сих пор, давай держаться друг за друга и оба будем сильными. Ты и я, мы имеем детей, пусть и они живут в согласии и единстве, а друг другу будем братьями, нашу любовь благословит Бог.

На эту речь Конрад ответил весело, поспешными и беспорядочными словами, ручаясь брату в своей верности и привязанности. Они расстались после повторных объятий и Лешек медленно вернулся на Вавель, с чувством грусти, с которым справиться не мог. Когда он вошёл к жене, он застал её также погружённую в мысли и хмурую.

– Я очень уверен в Конраде, хотя никогда не сомневался в нём, – сказал Лешек жене, которая молча с ним поздоровалась. – Он прибыл в хорошем настроении. Люди на него клевещут, делая жестоким и жадным до власти. И он, как и я, жаждет спокойствия, и не имеет его, поэтому должен беспокоиться и стараться. Бог даст, Гонсава всем нам позволит вздохнуть.

Княгиня не знала ещё ничего о назначенном съезде.

– Пане мой, – спросила она. – Что это такое – Гонсава?

– На Св. Марцина мы должны там все собраться у границы, мы и епископы, чтобы о великом мире решить…

Княгиня побледнела и задрожала.

– Поедешь туда! – прервала она с тревогой. – Как? Один?

Со двором только? Без войска? К ним, что тебя поджидают!

Лешек улыбнулся, целуя её в лоб.

– Добрая ты моя женщина, – отозвался он с чувством мужского ума и силы, – вы боитесь всего и даже тени. Что же со мной там может случиться? Больше, чем самое многочисленное войско, защитят меня целый отряд духовных, брат мой, Генрих Вроцлавский, наконец мой собственный авторитет, на который бы никто покуситься не мог.

Княгиня слушала, плача, не давая убедить себя, пока Лешек не стал почти гневным, хотя суровым с женой никогда быть не мог.

– Женские страхи, которые и у мужского сердца отнимают силу! – воскликнул он. – Чего там можно бояться, где со мной будут вместе отец наш гнезненский и отец Иво.

– Прости мне, – тихо сказала княгиня, – грех, может, подозревать, но те, кого ты к приятелям причисляешь, меня тревожат. Я Конраду не доверяю.

Князь возмутился и заломил руки.

– Ему! Брату родному, которого я так люблю, который ко мне привязан!!

Княгиня молчала.

В молчании прошло какое-то время. Гжмислава села на свою лавку, опираясь на белые ладони.

– Если бы ты меня послушал, – сказала она несмело, – но ты бабского совета не примешь.

– А что бы ты посоветовала? – спросил Лешек с любопытством.

Княгиня немного потянула с ответом, уставила взор в мужа.

– Если бы захотел меня послушать, – прибавила она, – ты дал бы набожному и благочестивому Иво всякую власть от себя и сказался бы больным, и не ехал ни в Гонсаву, никуда к границам. Я боюсь Святополка! Боюсь всех! Одонича! И Конрада даже!

Лешек снова нахмурился.

– Говори что хочешь на других, – пробурчал он, – только на Конрада ничего. Мы вместе воспитывались, у одной матери на руках. А, кому бы поверить?

– Никому! – шепнула Гжемислава. – Мудрый, верь мне, не доверяет никому.

– Ты русинка! – отетил Лешек веселей. – А русины недоверчивы.

– Твоя мать тоже была ею, – сказала немного обиженная княгиня, – всё-таки доверяла до избытка. Ты от неё получил эту покорность… мой добрый пане.

И она наклонилась перед ним, умоляя его.

– Не ходи в Гонсаву. Пусть епископы о мире решают, пусть князья приедут сюда, к тебе, старшему над ними, присягнуть. Ты, милый мой, не ходи в Гонсаву.

Князь подвигал плечами, однако эта настойчивость укоренилась в нём, и, услышав повторное: не ходи в Гонсаву, назавтра он начал колебаться. Но имеено среди этой неопределённости подошёл с утра Воевода Марек. Тот как бы угадал пана, начал с поздравления его за благословенную мысль этого съезда, который должен был спасти от крови.

– Милостивый пане, – сказал он, – вас вдохновил Господь Бог, раз устроили этот всеобщий сбор, потому что тот должен всё закончить.

– Не правда ли? – ответил обрадованный Лешек, который нуждался в таком подтверждении и поощрении. – Найдутся такие, кто мне скажет, – прибавил он, – чтобы я не ехал из боязни Святополка и Одонича, найдуться и такие, что и на других подозрения бросят… но я…

– А! – отозвался с чрезвычайной живостью, подходя к Лешеку, Марек. – Не слушайте, милостивый пане! Не слушайте! Мы будем с вами, будет духовенство, будет князь Генрих, что вам там угрожать может?

– Я также совсем ничего не боюсь, – спокойно сказал Лешек.

Воевода говорил ещё очень красноречиво в поддержку съезда, потом, оставшись дольше, сказал с сочувствием:

– Это очень еприятно, что произошло с племянником того крестоносца, но вы, милостивый пане, ничуть в этом не виноваты.

Лешек, который ничего не знал, подошёл к Воеводе.

– Что с ним стряслось?

Марек заколебался, не желая быть обвинителем брата епископа, но ему было на руку лишать панской милости Одроважей. Поэтому, делая огорчённый вид, он добавил:

– По-видимому, между ними была какая-то старая история, между братом епископа и тем племянником крестоносца.

Старик по сей день имеет страшную силу, и ежели не убил немца на месте, немного ему жизни оставил.

Лешек испугался.

– Значит, этому и поспешный отъезд Конрада надобно приписать! И его мрачную настроение при расставании.

– Мшщуй безумен в своей ненависти к немцам, – прибавил Воевода. – На дворе его держать опасно, хоть человек достойный.

Князь отворил дверь, призывая старшего маршалка двора, который поспешно прибежал.

– Что за дело и встречу имел Мшщуй Одроваж с немцем? – спросил он.

Старец, принадлежащий к приятелям князя и его семьи, колебался говорить при Мареке. Потирал руки, опечаленный.

– Ваша милость знаете, что у него немцы дочек похитили и увезли, – сказал он. – Будто бы одного из них он узнал в молодом Ландсберге, не удивительно, что на него накинулся.

– Он убил его? – спросил Лешек.

Старик гладил бороду, раздумывая над ответом.

– Жил, когда его из замка вынесли, – сказал он, – а что потом стало, не знаю.

– В панском замке достать меч, – отозвался Воевода сурово, – всегда преступление.

Князь стоял задумчивый.

– Марк, – сказал он через минуту мягко, – а если бы у меня кто-нибудь похитил детей, думаешь, я ему даже на пороге костёла простил бы?

Воевода не смел противоречить, повёл глазами вокруг, слегка пожал плечами.

– Милостивый пане, я не обвиняю его, но держать под боком таких сердитых людей