к тем, что так жестоко его мучили, хотя его невиновности имели свидетельство. Держался также в стороне, ни к кому не приближаясь, хотя Перегрин по княжескому приказу приветствовал его и рад был вступить в разговор.

В течение всего дня, который должны были провести во Вроцлаве, прежде чем князь Генрих отправит вперёд свой обоз, а Лешек отдохнёт, Мшщуй в замке не остался. В городе он держался с постоялым двором, предназначенным для части двора.

Из краковских старшин Лешека сопровождал Марек Воевода, который в своей свите, хоть не явно, имел сына Яшка, поскольку тот упёрся и поклялся, что хотя бы один, направится к Гонсаве.

Воевода с сыном поселился у Суленты, принявшего своего опекуна с великой помпой. Он сам, жена, челядь убраны были празднично, дом выстелен коврами, стол был накрыт в течение всего дня.

Воевода, вынужденный быть около князя, мало этим пользовался, но Яшко, позвав разных приятелей из лагеря, не забыв о Никоше, приказав и других позвать, охотно использовал дары Суленты. Всего было вдоволь, много веселья.

Трусия отлично балагурил и без воспоминаний о приключениях Мшщуя не обошлось. Его здесь все считали волшебником, удивляясь, что набожный пан мог терпеть его при себе.

Выпив, приятели Яшка и он сам пошли бы в пляс, также желая вытянуть старого Суленту, если бы кто-нибудь играл, но музыки не было. Поэтому очень громко выкрикивали, пользуясь тем, что дом купца был расположен далеко от замка.

– Дай Боже, – отозвался наполовину пьяный Никош, – чтобы вы так же весело возвращались, как едете. Мне также приказали ехать с лошадьми в Гонсаву, мне так не хочется, что я бы от этого откупился.

– Я знаю почему, – рассмеялся Яшко, – тебе твою вдовушку жаль. Ты бы предпочёл при ней и с тёплым пивком сидеть спокойно.

Лешек устыдился и немного разгневался, не хотел, чтобы громко говорили о вдове.

– У пустых всё пусто, – отозвался он горячо, – а вы должны знать, что вдова почти так же, как монашка стала…

Когда Яшко ещё смеялся, Никош с великой серьёзностью начал рассказывать, что маленький орден (Миноритов), который привели в Кросну, принимал благочестивых особ, живущих в миру, в свой круг, и позволял им остаться дома, лишь бы сохраняли некоторые молитвы, посты и умерщвления.

Трусия хотел пошутить, что он запишется в этот орден, лишь бы ему каждую пятницу давали жирную рыбу, но набожный Никош ударил его так, огорчённый этим своеволием языка, что шут, плача, упал на пол. На самом деле слёзы были выдуманные, но не решался уже шутить ни над вдовой, ни над орденом.

Только менее набожный, чем вроцлавцы, и более дерзкий, Яшко добавил, что вдова, наверное, по той причине, умерщвляя себя в пятницу и среду, Никоша не принимала, потому что был – жирный.

Смеялись и шалили без меры. Никош был постоянно грустный.

– Мне тоже путешествие не по вкусу, – говорил он, – всё это как-то складывается на плохое предзнаменование.

Перегрину из Виссенбурга, что при князе, баба пророчила, что с дороги не вернётся.

И старик рассказал.

– И это правда, – пробормотал шут серьёзно, – потому что этому учит опыт, что, кто едет смеясь, плача возвращается.

– Это только для шутов правда! – воскликнул Яшко. – А не для нас, что над всем смеёмся и никогда не плачем.

В Гонсаве будет весело! Хей! Хей! Из Кракова туда много потянулось торговцев и шинкарей с бочками, которых я знаю, и музыкантов, и фокусников, и красивых девушек, которым было бы нечего делать без нас в городе.

Трусия насторожил уши.

– Милостивый пане, если там есть шинкари и девушки, и мясо найдётся, и я бы туда направился.

– Иди, если успеешь, и тебе там что-нибудь обломится, когда панам надоест.

– Получить кулаком в бок или мечом по голове, – проговорил Трусия, – я бы совсем не рад был, а там с этим будет легче, чем с динарами. И думаю, если Перегрину там придётся погибнуть, а он большой пан, что же говорить обо мне!

– Ты должен знать, – воскликнул Яшко, – что, где бьют, там лучше быть в шкуре маленького человека.

Трусия начал петь и так кончился разговор, потому что языки уже ходили, словно на них надели деревянные башмаки.

Ночью приехал из замка Воевода и всё сыновнее собрание вместе с Трусией прогнал.

Следующим утром с большим лагерем потянулись дальше, сначала выслушав мессу, на которой князь Генрих набожностью своей превосходил всех. Епископ Вроцлавский ехать не хотел, сказывался больным. Архидиакон благословил на дорогу и весь этот народ двинулся, собираясь ещё встретиться и соединиться с князем Конрадом, который хотел сопровождать брата.

Так во время путешествия росло окружение Лешека и его сила.

Конрад, разложившись в поле лагерем, ждал брата, и выехал на милю ему навстречу со своим двором, капелланами, урядниками двора и значительной свитой, потому что ему было важно, чтобы в глазах людей показался не менее солидным, чем Лешек.

Не всегда там хватало на прекрасное выступление, но хоть должна была быть видимость, чтобы угодить гордости Конрада. Когда здоровались на тракте, Мшщуй поглядел только, не привёл ли с собой снова крестоносцев; не заметил их тут, однако, был ли этому рад, или гневался, никто по нему не узнал. С некоторого времени, когда он должен был находиться по приказу епископа на дворе, с его лица ничего прочесть было нельзя. Однако оно было пасмурным, безучастным и застывшым. Он вздрагивал, когда немец был рядом, или когда их язык слышал, который его раздражал.

Здесь он должен был постоянно отворачивать глаза, потому что его поражала одна тогдашняя немецкая мода, которую приняла и большая часть местных жителей.

Одежду, нередко шитую быстро, привозили из Фризии, из Германии, а также венецианские одежды, которые носили в Германии, приходили в Польшу. Поэтому значительная часть рыцарства, также и в оружии, купленном за границей, выглядела, словно сами оттуда пришли.

На дворе Генриха и Конрада бродяг из Саксонии, швабов, франков и тюрингов было очень много, а когда на ночь пришлось останавливаться в шатрах, и люди выпили, вокруг разлетались немецкие любовные песни.

Слуг-чужеземцев также за обозом тащилось великое множество. Как предрекал Яшко, много торговцев рассчитывало на значительное собрание, которое может продлиться долго.

Везли, поэтому, на повозках разные товары, хоть не без страха, как бы их челядь ночью не растащила. Непослушная служба панов много позволяла себе безнаказанно. Купцы помудрее придумывали способы, платя за опеку обозным или старшинам, которые заступались за них, как за своих.

И взаправду эта дорога была достаточно весёлой и разнообразной, потому что каждый день встречали что-то