руках он держал молнии анафемы, был он главой епископов, был наивысшим пастырем во всех землях духовенства. По правде сказать, новые ордена, такие, как устава Доминика и Франциска, старались о том, чтобы независеть от епископа и свою главу иметь в Риме, однако пастыри имели косвенное влияние и ни один орден не мог предавать общего дела костёла.

Архиепископ Гнезненский в то мгновение, когда всем этим землям не доставало единого короля, был их существенным и единственным начальником, единственной духовной властью, их сплочающей. Князья должны были показывать покорность перед нею, хоть, как Тонконогий и Конрад чувствовали, что она ограничивала их силу и ущемляла своеволие.

Когда показалась великолепная свита и карета, покрытая пурпуром, с таким же балдахином над ним, на котором светился позолоченный крестик, а перед ней тяжёлое серебряное распятие на коне, далее двор и рыцарство архиепископа, и значительный отряд духовных лиц, князья слезли с коней, поснимали шлемы и остановились все, поджидая старца.

Опираясь на трость с рукоятью из слоновом кости, ехал седой, важный Винцент из дома Наленчей, покрытый плащём из фиолетового шёлка, подшитым соболями, в шапке, которая имела княжеский вид. Два клирика шли пешком по бокам кареты, которую тянули кони, покрытые суконными попонами.

Увидев князей, повернулся к ним старец и руками, сложенными для благословения, на одной из которых был виден перстень епископа, начал издалека осенять их крестом, мягко улыбаясь. Пурпурная карета остановилась, остановились всадники, Лешек первый пришёл поцеловать епископу руку. За ним проталкивался Генрих, хотя к подчинённым гнезенской столицы не принадлежал, дальше шли Тонконогий и Конрад.

На лице архиепископа можно было разобрать, какие отношения его с ними связывали. По-отцовски он приветствовал Лешека, с уважением – Генриха, холодно и почти сурово – Тонконогого, с которым были в постоянных спорах, равнодушно – с Конрадом.

С епископом Иво они обнялись как братья и как равные, хотя Иво хотел в нём уважать старшинство его костёла. Между Краковом и Гнезном, хотя никакой борьбы не было, обе столицы из-за своего значения и влияния были завистливы.

Росло могущество Кракова, Гнезно не хотел ей уступить метрополичьего величия.

Около своего главы оказались там все пастыри, Павел Грималита, Познаньский, самый младший возрастом, Ян Гоздава, Плоцкий, Михал, Куявский; все поляки и дети тех земель, души которых имели в опеке.

Место, где должны были отдыхать, прежде чем добрались бы до Гонсавы, было недалеко, – поэтому при едущем свободно архиепископе, сев на коней, ехали князья, приумножая его свиту и давая ему предводительствовать.

Действительно, даже для не знающих, какую он занимал должность, этот старец казался тут паном и владыкой, с князьями обходился как со своими детьми, все склоняли перед ним голову, была это единственная сила, которой никто не мог сопротивляться, никто не мог решиться её не признать.

Перед большим шатром Лешека, который уже разбитый ждал у леса, архиепископ Винцент слез с лошади, его вели два младших епископа, Иво, потом князья. Поскольку пора была холодная, в шатре был сложен костёр под дымником, земля застелена мехами, а столы заставлены едой. Дали места первым духовным лицам, рядом с ними сели князья, далее их урядники, а челядь прислуживала. В других шалашах свободно подкреплялось рыцарство, а гмин – у простых костров. Этот дорожный лагерь выглядел богато и живописно, он был оттенён старыми соснами, зелёные ветки которых представляли высокий свод над их головами.

Присутствие старого митрополита не допускало слишком свободного и весёлого разговора, у всех также в голове были важные дела.

Архиепископ первый спросил Лешека, прибудет ли младший Владислав, Однонич, в Гонсаву, и что слышно о Святополке.

– Говорят, – произнёс краковский князь, – что Одонич появится вместе с нами, тот же, наверное, даст отчёт о своём шурине, о котором мы ничего определённого не знаем.

– Думаю, – прервал князь Конрад, – что и Святополк, взвесив лучше собственную выгоду, на съезд явится.

Марек Воевода, который также там находился, сказал:

– Несомненно прибудет, хотя говорят, что сердится, будучи в страхе, как бы у него Накла не отобрали. Близость места пробуждает в нём подозрение, что сначала князья крепость попытаются захватить.

– Если опоздает с послушанием и надлежащим смирением, – сказал архиепископ, – ничего бы удивительного не было, если бы князь сам себе правосудие чинил. Он должен поспешить тем паче.

Князь Конрад огляделся вокруг и закусил губы, Тонконогий повёл рукой, покачал головой и пробормотал:

– О, со Святополком нелегко будет! Он в этом всём виноват. Чувствует себя виноватым и поэтому предстать перед судом ему не резон.

– Суд?? – спросил Конрад многозачительно.

– Это можно назвать судом, – сказал архиепископ, – поскольку Свтополк – подчинённый Лешека и он много провинился, а мы имеем власть судить его и осуществить наказание.

Все молчали. Тонконогий ломал хлеб, задумавшись.

– Всё-таки, – сказал он, – нужно с ним мягко обходиться, чтобы дикого зверя не дразнить. Он вспыльчивый и гнев его ослепляет.

– Мы также не думаем использовать, – вставил Лешек, – ни угроз, ни страха, пока есть надежда помириться.

– Посмотрим, что от него Одонич прнесёт, – сказал Тонконогий, – и появится ли.

Один из рыцарей, стоящих подальше в шатре, сказал вполголоса:

– Прибывший только что из Гонсавы коморник рассказывает, что люди и повозки Одонича уже туда прибыли, и он, стало быть, несомненно будет.

Тот обратил взгляд на говорившго, потом все поглядели друг на друга.

– Добрая весть, доброе предсказание! – сказал архиепископ.

Когда под большим шатром ещё отдыхали старшины, в самом лагере, особенно немного подальше от него, весело забавлялась дружина панов, знакомясь друг с другом, вспоминая, сходясь в группы, окружая котелки, горшки и бочки, при которых стояли дозорные, раздавая кувшины пива и жбаны мёда.

Марек Воевода с другими панами вышел вскоре из княжеского шатра, и, как бы кого искал, пошёл рассматривать стан краковян, который был назначен немного подальше, при архиепископском. Вошедши туда, по очень громкому голосу и широкому смеху легко попал на сына. Он знал его хорошо по тому, что к нему всегда стремилось весёлое общество. Действительно, и здесь Яшка себе в дороге подобрал по своему желанию мазуров, силезцев и немцев, с которыми пировал очень весело.

Отец кивнул ему издалека, но Яшко не скоро его заметил и тот вынужден был кричать, чтобы призвать к себе. Якса встал с войлоков, на которых было удобно полусидеть, полулежать, и подошёл к отцу, который отвёл его в сторону.

– Оставил бы ты в покое это пиршество, – отозвался старик, морщась. – Не время для этого. В Гонсаве уже люди Одоничей, как слышал, нужно бы тебе туда поспешить и предостеречь Владислава, чтобы с гордостью не выступал.

Пусть