их все до единого тыльной стороной ладони. «Ненавижу длинные уроки», – сказала она, – «когда я закончу гимназию в следующем году, я буду работать в большом магазине Джордан-Марш*, получать три доллара в неделю и весело проводить время с девчонками. Всё равно я не могу писать для газеты. Беки! Беки Хурвич! Куда это ты? Подожди минутку, я с тобой». И она ушла, а её амбициозным родителям оставалось лишь разочарованно качать головами из-за её легкомысленности.

Мистер Розенблюм дал мне масло. Если бы у него имелись в наличии почтовые марки, он дал бы мне всё, что нужно, и гордился бы тем, что помогает мне вести важную переписку. Он был бедным человеком, у него была большая семья и много клиентов, которые платили так же нерегулярно, как и мы. Конечно, он рисковал разориться, но он не ругался – не на нас, во всяком случае. Потому что он понимал. Он сам был евреем-иммигрантом того типа, который ценит образование и придаёт большое значение раскрытию потенциала ребёнка. На месте моего отца он поступал бы именно так, как мой отец: занимал, просил, обходился малым, залезал в долги – всё, чтобы позволить многообещающему ребенку раскрыть свой потенциал. Вот для чего была нужна Америка. Это была страна возможностей, но возможностями нужно было уметь воспользоваться, ухватиться и держаться за них, выжать из них всё до последней капли. Оставить в школе ребёнка трудоспособного возраста – значит инвестировать в убогое настоящее ради изобильного будущего. Если в семье из двенадцати детей есть хоть один ребёнок, подающий надежды на интеллектуальную карьеру, то остальные одиннадцать, и отец, и мать, и соседи должны делать всё возможное ради благополучия этого единственного ребенка, и кормить, и одевать, и подбадривать его, и в конце концов они будут вознаграждены тем, что услышат, как его имя упоминают вместе с именами великих.

Поэтому бедный бакалейщик помогал мне оставаться в школе в течение многих лет. И это пример одной из тех вещей, которые делают на Харрисон-авеню люди, выбрасывающие мусор из своих окон. Пусть городские власти делают вывод.

Конечно, это никудышная экономика. Если бы у меня был сын, который хотел бы заняться бакалейным бизнесом, я бы позаботилась о том, чтобы он хорошо разбирался в том, как правильно вести бухгалтерский учёт и был благоразумен. Но я не смогу не рассказать ему историю бакалейщика с Харрисон-авеню в надежде, что он поймёт её мораль.

Мистер Розенблюм и сам бы удивился, узнав, что кто-то извлекает мораль из того, как он ведёт дела в своём маленьком магазинчике, и всё же именно благодаря таким людям, как он, я узнаю истинную ценность вещей. Бакалейщик взвесил мне четверть фунта масла, а когда весы выровнялись, добавил ещё кусочек. «На!*» – сказал он, улыбаясь за прилавком, – «ты ведь сможешь дотащить такую тяжесть за угол!» Очевидно, он хотел мне этим продемонстрировать, что если у меня и нет так много домов, как у соседа, это не значит, что я не могу развить столько же добродетелей. Если я стыдливо напоминала о невыплаченном остатке, мистер Розенблюм отвечал: «Думаю, ты пока не планируешь сбежать из Бостона. Ты ведь ещё не все книги в библиотеках перечитала, не так ли?» Таким образом бакалейщик напомнил мне о том, что есть более важные вещи, чем обычная респектабельность. Он будто говорил, что мир принадлежит тем, кто может извлечь из него максимальную пользу, и я обнаружила, что мне хватает смелости проверить эту философию.

Из своей маленькой комнатки на Довер-стрит я обратилась к миру, и мир открылся мне. Через книги, через беседы с благородными мужчинами и женщинами, через общение со звездами глубокой ночью, я входила в каждую величественную палату дворца жизни. Мне не приходилось пускать в ход свои чары, чтобы войти. Двери открывались передо мной, потому что я имела право находиться внутри. Моей жалованной грамотой было стремление к многообразию жизни, которое было даровано мне при рождении, и с тех пор, как я научилась передвигаться без посторонней помощи, я собирала всё прекрасное, что было в мире вокруг меня. Будь у меня здоровье и место, где стоять, я бы собственными силами добилась своего и на необитаемом острове. Когда я оказалась в саду Америки, где для воплощения возможностей требуется честолюбие, моим дням суждено было превратиться в триумфальное шествие к поставленной цели. Даже самый недружелюбный свидетель моей жизни не осмелится отрицать, что я добилась успеха. Поскольку помимо второстепенного стремления к величию, богатству или конкретному достижению, главной мечтой моей жизни была сама жизнь – и я жила. Костёр жизни был моим, и выше всего тянулись языки пламени, зажжённого на Довер-стрит.

Мне ни часа в жизни не было скучно, и нигде я не чувствовала вкус жизни так остро, как в трущобах. Во всех моих бедах меня насквозь пронизывало пророческое ощущение того, как они должны закончиться. Каждое завтра было окружено ореолом романтики, а под покровом ночи слышался шелест крыльев будущих приключений. Ничто, прикоснувшееся к моей жизни, не могло быть заурядным, поскольку у меня был дар притягивать необычное. И когда мои самые благородные мечты будут воплощены, я не встречу ничего более прекрасного, ничего более далёкого от обыденности, чем кое-что из того, что вошло в мою жизнь на Довер-стрит.

Друзья приходили ко мне с благородными дарами служения, вдохновения и любви. Пришла подруга, после разговора с которой объем жизни увеличился вдвое. Она оставила розы на моей подушке, когда я была больна, и пробудила в моём сердце жажду величия, которую мне еще предстоит утолить. Пришёл другой друг, чья душа лучилась солнечным светом, чьи глаза видели сквозь любое притворство, чьи губы не глумились ни над чем святым. Пришёл третий друг и принёс золотой ключ, который открыл последнюю тайную комнату жизни для меня. Друзья шли толпой отовсюду, некоторые были бедны, некоторые – богаты, но все они были преданными и настоящими и не оставили в моём сердце ни одной незаполненной ниши, ни одного неисполненного желания.

Я уже давно выяснила, что быть живым в Америке – значит нестись в центральном потоке реки современной жизни; а иметь сознательную цель – значит держать штурвал, который управляет кораблем судьбы. Я была жива до кончиков пальцев, там, на Довер-стрит, и все мои девичьи замыслы служили одной главной цели. Было бы удивительно, если бы я увязла в болоте трущоб. По всем законам моей природы я должна была воспарить над ними, чтобы достичь более справедливых мест, которые ждут каждого освобожденного иммигранта.

Характерной чертой