Бенкендорф сам мучился, но его муки сейчас не имели значения.

– Кто приезжал? – холодно спросил Александр Христофорович у денщика, принимавшего шинель в передней и бывшего невольным свидетелем барских ледяных взглядов.

– Дак, эта, госпожа Бибикова. Катерина Александровна, значит.

Бенкендорф кивнул. Так он и думал. Но что же теперь? Генерал повернулся к жене.

– Скоро гвардия выступает в поход к западным границам. Потерпите немного мою рожу.

* * *

С той минуты настроение Александра Христофоровича было стоическое. Худшее уже случилось. Если раньше трепыхался, нервничал, хотел что-то кому-то доказать, то теперь вдруг преисполнился внутреннего покоя. Как на кладбище.

Смотрел вокруг и принимал происходящее с долей скепсиса. Начальники шумели. Пытались сохранить кресла. Обвиняли друг друга. Он молчал.

Васильчиков и в хорошее-то время походил на закипающий самовар. Теперь вовсе плескал варом через край. Глядя на него, Бенкендорф почему-то вспоминал частушку:

Хотя, конечно, смеяться над Илларионом Васильевичем грех. Они оба сделали все, что смогли, чтобы удержать гвардию от открытого возмущения новыми порядками – шагай, подпрыгивай.

– Быть может, теперь вы наконец дадите ход докладу господина Грибовского? – осведомился Александр Христофорович.

Он встретился с командиром Гвардейского корпуса у церкви Преображенского полка. Очень подходящее место, чтобы посыпать лысину пеплом.

Васильчиков выходил из храма с непокрытой головой. Но на паперти немедленно увенчал себя треуголкой, отчего стал заметно выше. Что для человека его щуплости и несерьезного роста важно. В сторонке сидели нищие – старые ветераны-преображенцы, приходившие сюда нарочно, получить от служивых гривенничек. Каждый зрел будущую участь и обретал повод к смирению.

Бенкендорф привычно подал.

– Вот только для них мы теперь и начальство, – вздохнул Илларион Васильевич.

– Так о Грибовском…

Командир корпуса поморщился. Этот библиотекарь!

– Но вы сами показывали мне письмо государя. Он не верит, будто возмущение произошло от естественных причин.

Так и есть. Император написал: «Никто меня не убедит, будто солдаты вздумали бунтовать по своему хотению. Это происки европейских карбонариев, нашедших у нас немало горячих голов себе в помощь».

Об этих-то горячих головах и пытался сообщить библиотекарь штаба Гвардейского корпуса. Уже несколько месяцев. Первоначально он явился к Васильчикову, но тот гордо заявил, что с доносами ходят в Министерство полиции. Бедняга полковник задохнулся от негодования. Я? Донос? Да за кого вы меня…

– Я пришел к вам как благородный человек к своему командиру. Эти общества могут принести беду не столько России, сколько юношам, которые в них окажутся вовлечены. И которым я искренний друг. Если правительство не обратит внимания…

Васильчиков посчитал тогда, что и без тайных обществ бед по горло. Но теперь, после истории с Семеновским и после запроса государя, выходило – библиотекарь прав.

А Шурка говорил. Предупреждал. Поддерживал просьбу Грибовского. Писал доклад. Мол, «благоденствуют» смутьяны в «Союзе» друг с другом. Развращают тех, кого еще не успели. Поют крамольные гимны. Зайдя на квартиру к Муравьеву, например, он краем уха услышал хорошо знакомые еще по Франции слова: «Пойдем спасать империю!» Только теперь на русском языке. Уже перевели!

Молодые крикуны мигом подавились последней фразой, чуть только увидели в дверях начальника штаба. Но много ли надо времени, чтобы они на площадях заорали в голос то, что теперь исступленным шепотом твердят по углам? Бенкендорфу уже донесли, что в самый день возмущения в Семеновском другой восторженный поклонник свободы – адъютант Милорадовича полковник Федор Глинка, редактор «Военного журнала» – бегал по знакомым с радостной вестью: «А вы знаете, что у нас начинается революция?»

Добегаются. И он. И дурачок Никита Муравьев. Последний при опросе офицеров-семеновцев отвечал, что пытался воспрепятствовать неповиновению в своей роте: лег поперек двери казармы. А солдаты начали через него ходить и перешагивать. Командир, твою мать! Как же он думает руководить мятежниками, если его не слушают в собственной роте, служивые, вовсе еще не начавшие как следует бунтовать?

– Теперь, если мы сообщим государю сведения Грибовского, это только подтвердит наше прежнее нерадение.

«Ваше нерадение». Сам Шурка и докладную записку составлял. И по инстанциям ходил.

– Выйдет: чего изволите, – недовольным голосом продолжал Илларион Васильевич. – Не поверил нам государь, мы покопались и нашли для него тайное общество. Следует держаться одной версии. Либо из-за Шварца. Либо карбонарии.

– Вам все равно придется подать императору хотя бы мой доклад, – вздохнул Александр Христофорович.

* * *

Бенкендорф колебался несколько дней, прежде чем отправиться в Аничков. Великокняжеская чета уже вернулась, и ему следовало побеседовать с принцессой наедине, так, чтобы муж не знал. Или хотя бы не догадывался о сути разговора. Сам визит вряд ли удастся скрыть при том пристальном наблюдении, которому подвергалась молодая семья.

Александра Федоровна встретила его в библиотеке, где старалась распихать по полкам только что присланные из Берлина новинки. Доверить дело другим – навсегда забыть, где что лежит. Угловой фонарик, выходивший на Невский, еще не был как следует заполнен. В деревянных ореховых шкафах светились пустоты.

– Позвольте, я помогу.

Молодая дама была вовсе не в том положении, чтобы переставлять фолианты. Ее белое утреннее платье с синими лентами скрадывало живот только для неопытного наблюдателя. Но еще больше принцессу выдавал широкий нос и припухшие губы.

– Николя был не очень рад второй девочке, – застенчиво сказала она. – Даст Бог, теперь будет сын.

Гость усмехнулся: благими намерениями… Так и вышло. Девочка, девочка, девочка. И только потом снова мальчики. Целая россыпь. Было даже странно: как такое хрупкое создание их рожает? Заставьте балерину мешки таскать!

Но Шарлотта таскала. И даже нахваливала. Хотя все соки из нее уходили внутрь – плоду. И, оставив миру очередного маленького идола, она совершенно теряла силы. Становилась еще невесомее, еще на шаг ближе к отверстой могиле. Кто же знал, что это болезненное создание переживет всех?

– Вы хотели меня видеть? – ее высочество опустилась на стул с полосатой обивкой.

Бенкендорф не знал, с чего начать. Его взгляд упал на мраморный бюст королевы Луизы, которым принцесса украсила семейную библиотеку. Перед ним стоял букет белого шиповника, а на голове красовался засохший венок.