Но о чем бы не говорили утром 17 февраля Сталин и Орджоникидзе, разговор должен был завершиться относительно спокойно. Накануне заседания Политбюро Сталин не стал бы доводить дело до разрыва, а скорее попытался бы внушить Орджоникидзе некоторые надежды. Действительно рабочий день Орджоникидзе 17 февраля прошел в обычном ритме, без каких-либо признаков излишней нервозности и беспокойства. Пробыв чуть больше двух часов в наркомате, Орджоникидзе в 14 часов 30 минут уехал к Молотову в Кремль. Заседание Политбюро началось в 15 часов здесь же в Кремле. Собрание было многолюдным. Помимо всех членов Политбюро присутствовали большая группа членов ЦК, кандидатов в члены ЦК, члены бюро Комиссии партийного контроля, члены бюро Комиссии советского контроля, руководители групп Комиссии партийного контроля. Рассматривался один вопрос — о проектах решений предстоящего пленума. После обсуждения были в основном утверждены проекты резолюций по докладу Жданова о предстоящих выборах, Сталина — о недостатках партийной работы, и Ежова об «уроках вредительства». Однако проект постановления по докладам Орджоникидзе и Кагановича о «вредительстве» в хозяйственных наркоматах одобрили с оговорками, поручив им составить окончательный текст документа на основе принятых Политбюро поправок и дополнений[715].

Речь, очевидно, шла о поправках, предложенных Сталиным. В подлинниках протоколов Политбюро за 17 февраля сохранился экземпляр проекта этого постановления с правкой Сталина. Как и прежде, Сталин вычеркнул из документа ряд фраз об успехах работников промышленности и транспорта. Не надеясь добиться от Орджоникидзе нужных формулировок, Сталин на этот раз сам вписал обширные вставки. В раздел о причинах, препятствующих разоблачению «врагов», Сталин включил формулировку о «бюрократическом извращении принципа единоначалия». В ней говорилось, «многие хозяйственные руководители считают себя на основании единоначалия совершенно свободными от контроля общественного мнения масс и рядовых хозяйственных работников […]», чем «лишают себя поддержки актива в деле выявления и ликвидации недостатков и прорех, используемых врагами для их диверсионной работы». Еще одна обширная вставка Сталина носила программный характер. «Наконец, пленум ЦК ВКП(б), — говорилось в ней, — не может пройти мимо того нежелательного явления, что само выявление и разоблачение троцкистских диверсантов, после того, как диверсионная работа троцкистов стала очевидной, проходила при пассивности ряда органов промышленности и транспорта. Разоблачали троцкистов обычно органы НКВД и отдельные члены партии-добровольцы. Сами же органы промышленности и в некоторой степени также транспорта не проявляли при этом ни активности, ни тем более инициативы. Более того, некоторые органы промышленности даже тормозили это дело»[716]. Совершенно очевидно, что это был ответ Орджоникидзе и всем тем, кто пытался ограничить кадровую чистку. Под знаком именно этого сталинского тезиса проходила резкая критика ведомства Орджоникидзе на пленуме.

Через полтора часа после начала заседания Политбюро, в 16 часов 30 минут, Орджоникидзе вместе с Кагановичем пошли к Поскребышеву и провели у него два с половиной часа. Судя по времени, они работали над проектом резолюции, согласовывали и переносили в текст замечания, высказанные на Политбюро. В 19 часов Орджоникидзе и Каганович ушли от Поскребышева, прогулялись по территории Кремля, у квартиры Орджоникидзе распрощались и разошлись по домам. Орджоникидзе зашел к себе в 19 часов 15 минут. Вероятно, пообедал («Обедал нерегулярно: иногда в шесть-семь часов вечера, а иногда и в два часа ночи», — вспоминала позже о последних месяцах жизни Орджоникидзе его жена[717]). В 21 час 30 минут опять поехал в Наркомат.

От Кремля до здания Наркомата на площади Ногина было совсем близко. Уже в 22 часа Орджоникидзе принимал в своем служебном кабинете профессора Гельперина, только днем вернувшегося из инспекционной командировки в Кемерово. Судя по поспешности, с которой была организована эта встреча, привезенные комиссией данные очень интересовали Орджоникидзе. По воспоминаниям Гельперина, Орджоникидзе выслушал его рассказ, задавал вопросы о строительных работах, состоянии оборудования, попросил изложить доклад в письменном виде. Новую встречу с Гельпериным Орджоникидзе назначил на 10 часов утра 19 февраля[718]. Учитывая, что в это же время предстоял доклад Орджоникидзе начальника Главного управления азотной промышленности Э. Бродова[719], утром 19 февраля должно было состояться совещание по работе химической промышленности.

Сам по себе факт назначения сроков этих встреч достаточно показателен. Орджоникидзе готовился работать в обычном ритме. Ничего особенного не предвещали и другие дела, которыми Орджоникидзе занимался вечером 17 февраля в наркомате. Как всегда, он подписал большое количество бумаг, выслушал какие-то доклады. 17 февраля датированы три последние приказа Орджоникидзе. Около полуночи Орджоникидзе встречался и беседовал со своим заместителем, ведавшим химической промышленностью, О. П. Осиповым-Шмидтом[720] Осипов-Шмидт, как уже говорилось, возглавлял комиссию, выезжавшую по поручению Орджоникидзе на коксохимические предприятия Донбасса, и, скорее всего, разговор шел именно об этой поездке. В 20 минут после полуночи Орджоникидзе уехал со службы домой.

Все события, происходившие до этого момента, свидетельствуют о том, что работа Орджоникидзе протекала в обычном русле. Несомненно, после возвращения Орджоникидзе домой произошли какие-то ключевые события. Однако, к сожалению, наши сведения об этих последних часах жизни Орджоникидзе крайне ограничены. Вероятнее всего, между Сталиным и Орджоникидзе состоялся новый острый разговор, завершившийся через несколько часов трагической развязкой — самоубийством Орджоникидзе.

Несмотря на то, что мы уже никогда не узнаем многих деталей этих событий, можно зафиксировать самый существенный с точки зрения темы данной работы факт: Орджоникидзе погиб потому, что пытался в какой-то мере предотвратить усиливающиеся репрессии, в частности уничтожение кадров промышленности. Эта констатация, однако, порождает следующий вопрос: как далеко готов был зайти Орджоникидзе в своей борьбе со Сталиным. По мнению Р. Такера, «благодаря многолетней близости со Сталиным, общему с ним грузинскому происхождению, своей склонности приходить в столь сильный гнев, что он забывал о соображениях осторожности и лояльности, Орджоникидзе оставался единственным видным лидером, который на предстоящем пленуме мог бы вступить в открытое противоборство со Сталиным, стать ключевой фигурой сопротивления не на жизнь, а на смерть разгулу террора, развязанного генсеком. Сталину нужно было любой ценой отвести такую угрозу»[721]. Такая точка зрения имеет широкое распространение. Доводя ее до логического конца, некоторые авторы делали предположения, что Орджоникидзе был убит по приказу Сталина. Однако все до сих пор выявленные данные свидетельствуют лишь о том, что Орджоникидзе пытался переубедить Сталина, не вынося разногласия за рамки их личных, «двухсторонних» отношений. (Характерная деталь: за 47 дней 1937 г., которые суждено было прожить Орджоникидзе, только в кабинете Сталина он побывал 22 раза и провел там почти 72 часа[722]). Все известные факты политической биографии Орджоникидзе, его поведение в последние месяцы 1936 и в начале 1937 г., наконец, крайне плохое состояние здоровья Орджоникидзе свидетельствуют в пользу версии о самоубийстве наркома тяжелой промышленности. Это было самоубийство-протест, последний, отчаянный аргумент Орджоникидзе, который безуспешно пытался переубедить Сталина прекратить репрессии против «своих».