В пользу этого предположения свидетельствует и то, что одновременно с текстом директивы на согласование Сталину 29 августа был послано еще одно постановление Политбюро, непосредственно касавшееся НКТП. В постановлении говорилось об отмене решения местных властей об исключении из партии директора Саткинского завода «Магнезит» в Челябинской области. Это постановление, оформленное в протоколе Политбюро 31 августа[694], а на следующий день опубликованное в газетах, несомненно, было инициировано Орджоникидзе.

Одновременно с решением о директоре Саткинского завода 31 августа было принято также постановление Политбюро о Днепропетровском обкоме КП(б)У, один из пунктов которого касался судьбы директора Криворожского металлургического комбината Я. И. Весника. Этот известный в стране хозяйственник, имя которого еще совсем недавно мелькало в газетах, был обвинен в содействии контрреволюционерам-троцкистам и исключен из партии. Политбюро вступилось за Весника и возвратило ему партийный билет[695]. 5 сентября «Правда» поместила информацию о пленуме Днепропетровского обкома, на котором обсуждалось постановление Политбюро от 31 августа. Сделав необходимые заявления об активизации борьбы с врагами, пленум «решительно предупредил» «против допущения в дальнейшем имевших место […] перегибов, выразившихся в огульном зачислении членов партии в троцкисты и их пособники без достаточных на то серьезных оснований».

Несколько дней спустя, 7 сентября 1936 г., Орджоникидзе в письме Сталину из отпуска с юга подтвердил свою особую заинтересованность в защите хозяйственников и аккуратно высказал несогласие с продолжением кампании чисток: «В дни процесса над предательской сволочью (августовский суд над Каменевым, Зиновьевым и другими бывшими оппозиционерами. — О. X.) хотел тебе написать, но как-то не вышло. Часть процесса я слушал в ЦК в кабинете т. Кагановича. Слушал последние слова почти всех. Более мерзкого падения человека, какое они показали, нельзя себе представить. Их мало было расстрелять, если бы это можно было, их надо было по крайней мере по десять раз расстрелять […] Они нанесли партии огромнейший вред, теперь, зная их нравы, не знаешь, кто правду говорит и кто врет, кто друг и кто двурушник. Эту отраву они внесли в нашу партию. Это нам сегодня обходится очень дорого. Сейчас в партии идет довольно сильная трепка нервов: люди не знают можно верить или нет тому или другому бывшему троцкисту, зиновьевцу. Их не так мало в партии. Некоторые считают, что надо вышибить из партии всех бывших, но это неразумно и нельзя делать, а присмотреться, разобраться — не всегда хватает у наших людей терпения и умения. Подкачали порядочное количество директоров, почти всех их спасли, но “обмазанными” остались […] Сильно боюсь армии […] Ловкий враг здесь нам может нанести непоправимый удар: начнут наговаривать на людей и этим посеют недоверие в армии. Здесь нужна большая осторожность […]»[696].

«Летнее наступление» Орджоникидзе, своеобразные итоги которого он подвел в этом письме к Сталину, было, судя по всему, результатом некоторого компромисса в верхах партии. Сталин, разгонявший машину репрессий, столкнулся с определенным противодействием. Попытки защитить своих работников в этот период предпринимал не только Орджоникидзе, но и руководители других ведомств[697]. Сталин уступил и санкционировал решения Политбюро в защиту хозяйственников. Однако вскоре этот кратковременный компромисс был разрушен, сигналом чего можно считать арест в ночь на 12 сентября 1936 г. первого заместителя Орджоникидзе Ю. Л. Пятакова. Это еще больше осложнило обстановку в Наркомате тяжелой промышленности и ухудшило положение Орджоникидзе, под боком у которого якобы действовал «враг».

Трудно сказать, в какой мере Орджоникидзе действительно верил в виновность Пятакова. 7 сентября в уже упоминаемом письме Сталину Орджоникидзе осторожно намекал на возможность обойтись без ареста Пятакова: «Пятакова его жена засыпала во всю (жена Пятакова была арестована и дала против него показания. — О. X.). Что бы мы ни решили, но оставлять его замом (наркома. — О. X.) это абсолютно невозможно, теперь это уже вредно. Его надо немедленно ос вободить. Если арестовывать не будем, давайте пошлем куда-нибудь, или же оставим на том же Урале (Пятаков в это время находился на Урале в командировке. — О. X)»[698]. Однако, когда Сталин решил покончить с Пятаковым, Орджоникидзе не сопротивлялся и даже выразил свою поддержку. Телеграмма Орджоникидзе из Пятигорска от 11 сентября 1936 г. с голосованием по поводу Пятакова была демонстративно лояльной: «С постановлением Политбюро об исключении из ЦК ВКП(б) и несовместимость дальнейшего его пребывания в рядах ВКП(б) полностью согласен и голосую за»[699].

«Полное согласие», высказанное по поводу исключения из партии (фактически, ареста) Пятакова, однако, не спасло Орджоникидзе от дальнейших испытаний. Сталин, похоже, решил окончательно сломить Орджоникидзе перед решающими событиями. Иначе трудно объяснить тот факт, что вскоре был арестован старший брат Орджоникидзе Павел (Папулия). Учитывая характер Орджоникидзе и его особое отношение к семье и друзьям, это был очень сильный удар. О состоянии Орджоникидзе в тот момент можно судить по некоторым, достаточно глухим, свидетельствам. Так, секретарь ЦК КП Азербайджана М. Д. Багиров, давая в 1953 г. показания по делу Берия, рассказывал: «За несколько месяцев до своей смерти Серго Орджоникидзе посетил в последний раз Кисловодск. В этот раз он позвонил по телефону и попросил приехать к нему. Я выполнил эту просьбу Орджоникидзе и приехал в Кисловодск […] Орджоникидзе подробно расспрашивал меня о Берии и отзывался при этом о нем резко отрицательно. В частности, Орджоникидзе говорил, что не может поверить в виновность своего брата Папулии, арестованного в то время Берией»[700].