Об этом ключевом моменте, характеризующем реальную позицию Орджоникидзе накануне февральско-мартовского пленума, мы можем судить благодаря случайности. Именно так, видимо, можно оценить публикацию 21 февраля 1937 г. в газете НКТП «За индустриализацию» статьи профессора Н. Гельперина «Директивы наркома». Этот достаточно откровенный и написанный, что называется, по горячим следам материал успел буквально проскочить в небольшой цензурный зазор, образовавшийся в период относительного замешательства — от смерти Орджоникидзе до появления официальной негативной оценки деятельности НКТП на февральско-мартовском пленуме ЦК ВКП(б). Через несколько дней после того как Молотов в докладе на пленуме подверг комиссии, посланные Орджоникидзе, резкой критике (о чем будет сказано дальше) заметка Гельперина просто не могла быть напечатана. Да и сам Гельперин не осмелился бы ее написать.

По словам Гельперина, Орджоникидзе вызвал его 5 февраля и попросил отправиться в Кемерово на строительство химкомбината, напутствуя такими словами: «Учтите […] что вы едете в такое место, где был один из довольно активных вредительских центров. Все тамошние честные работники — а их подавляющее большинство — сильно переживают эту историю. Вы сами, наверное, тоже находитесь под впечатлением недавно прошедшего процесса (Орджоникидзе говорил о январском процессе 1937 г. над Пятаковым и другими. — О. X.). Так вот, помните, что у малодушных или недостаточно добросовестных людей может появиться желание все валить на вредительство, чтобы, так сказать, утопить во вредительском процессе свои собственные ошибки. Было бы в корне неправильно допустить это. Мы не получили бы точной картины того, что было, и, следовательно, не знали бы, что и как надо исправлять. Вы подойдите к этому делу как техник, постарайтесь отличить сознательное вредительство от непроизвольной ошибки — в этом главная ваша задача».

Таким образом Орджоникидзе фактически требовал от своих сотрудников не подтверждения материалов, сфабрикованных НКВД, а их экономической и технической экспертизы. Учитывая, что в соответствии с официальными установками все хозяйственные проблемы и провалы однозначно оценивались как результат вредительства, такое поручение само по себе было крамольным. И все же Гельперин действовал в соответствии с пожеланиями Орджоникидзе. По возвращению из Кемерово комиссия представила обширный доклад, в котором совершенно отсутствовали слова «вредитель» и «вредительство». В таком же духе была составлена и записка другой комиссии, обследовавшей под руководством заместителя Орджоникидзе О. П. Осипова-Шмидта состояние коксохимической промышленности Донбасса. Обе эти комиссии успели возвратиться в Москву до смерти Орджоникидзе, который принял Гельперина и Осипова-Шмидта и получил от них подробную информацию.

Несколько иначе получилось с третьей комиссией в составе начальника Главного управления строительства НКТП С. 3. Гинзбурга и заместителя Орджоникидзе И. П. Павлуновского, посланных на Уралвагонстрой. Гинзбург — единственный из участников тех событий, доживший до наших дней, вспоминал: «В начале февраля 1937 г. Серго рассказал мне о событиях на нижнетагильском Уралвагонстрое […] Он предложил мне вместе с Павлуновским […] срочно выехать туда в наркомовском вагоне и детально разобраться в существе вредительской деятельности арестованных строителей […] В середине февраля из Москвы позвонил Серго и спросил, в каком состоянии находится стройка, какие криминалы обнаружены. Я ответил, что завод построен добротно, без недоделок, хотя имели место небольшие перерасходы отдельных статей сметы. В настоящее же время строительство замерло, работники растерянны […] На вопрос Серго: был ли я на других стройках? — я ответил, что был и что по сравнению с другими стройка в Н. Тагиле имеет ряд преимуществ. Серго переспросил меня: так ли это? Я заметил, что всегда говорю все, как есть. В таком случае, сказал Серго, разыщите Павлуновского и немедленно возвращайтесь в Москву. В вагоне продиктуйте стенографистке короткую записку на мое имя о состоянии дел на Уралвагонзаводе и по приезде сразу зайдите ко мне»[706].

Получив эти материалы, Орджоникидзе вновь обратился к Сталину, но, судя по всему, вызвал у того лишь очередной приступ раздражения. Очень недоволен был Сталин и проектом резолюции, который Орджоникидзе предложил к февральскому пленуму. Упомянутый выше экземпляр проекта сохранился с большим количеством сталинских замечаний и реплик на полях. Как можно судить по этим пометам наибольшее недовольство Сталина вызвали те положения документа, которые выдавали стремление Орджоникидзе смягчить утверждения о вредительстве, ограничиться обтекаемыми фразами. Окончательная резолюция Сталина, начертанная на первой странице рукописи, гласила: «1) Какие отрасли затронуты вредительством и как именно (конкретные факты). 2) Причины зевка (аполитичный, деляческий подбор кадров, отсутствие политвоспитания кадров)»[707]. Решение, принятое на февральско-мартовском Пленуме уже после смерти Орджоникидзе было более жестким, чем первоначальные тезисы, подготовленные в НКТП.

Напряжение многомесячных споров и конфликтов между Сталиным и Орджоникидзе достигло максимального уровня в дни, предшествующие открытию пленума ЦК ВКП(б). 15 и 16 февраля помимо служебных дел по наркомату Орджоникидзе работал над материалами к пленуму: срочно доделывал по поручению Политбюро проект постановления о «вредительстве» в промышленности и готовил доклад, «набрасывая тезисы на листочках и в блокноте», — как вспоминала два года спустя жена Орджоникидзе[708].

Многие подробности о режиме работы Орджоникидзе 17 февраля мы можем узнать благодаря справке, которую составил секретарь Орджоникидзе[709], а также свидетельствам и воспоминаниям очевидцев. Из дома в наркомат Орджоникидзе приехал в этот день в 12 часов 10 минут, хотя обычно, как утверждал заместитель Орджоникидзе А. П. Завенягин, это происходило в 10 часов утра[710] Опоздание Орджоникидзе могло быть вызвано, конечно, какими угодно причинами. Но косвенно оно подтверждает сведения, которые приводит в своей книге, видимо, со слов жены Орджоникидзе, автор одной из биографий Орджоникидзе: утром 17-го у Серго был разговор со Сталиным, несколько часов с глазу на глаз[711].

О чем был этот разговор, мы уже не узнаем никогда. Но некоторые предположения о содержании последних споров Сталина и Орджоникидзе можно сделать опираясь на известные факты. Учитывая, что Сталин энергично готовил пленум ЦК, а в 15 часов того же дня предстояло заседание Политбюро, посвященное обсуждению документов пленума, логично предположить, что речь шла об этих вопросах. Возможно, Орджоникидзе говорил об арестах в НКТП, о судьбе Бухарина, которая должна была решаться на пленуме[712]. Не исключено, что вспомнил о Папулии Орджоникидзе. На следующий день, 18 февраля, должна была состояться встреча Орджоникидзе с директором Макеевского металлургического завода Гвахария, который пользовался особым покровительством Орджоникидзе. Гвахария обвиняли в это время в связях с троцкистами, и, скорее всего, он приехал в Москву искать защиту у Орджоникидзе[713]. Орджоникидзе вполне мог говорить со Сталиным о судьбе Гвахарии. (Через некоторое время после гибели Орджоникидзе Гвахария будет арестован.) С большой долей вероятности можно предположить, что разговор зашел о результатах инспекции Гинзбурга (Гинзбург вернулся в Москву рано утром 18 февраля и через некоторое время Поскребышев сообщил ему по телефону, что «И. В. Сталин просил прислать записку о состоянии дел на Уралвагонстрое, о которой ему рассказывал Серго»[714]) и других комиссий НКТП.