Маклиш опрокинул чашку с зубными щетками и расческами в шумную раковину и уставился на их колючее предсказание на фоне фарфора. Что он сделал и сказал вчера ночью? Как он мог это допустить? Почему она его не остановила? Он привалился к холодной стене и устало поссал в направлении туалета.

Сегодня ему надзирать за сменой лимбоя – сменой потраченных на свежих, у поезда, набитого их тупыми телами. В этот раз с ними поедет дополнительный пассажир, и от мысли провести путешествие с Любовничком – в ящике, чтобы выпустить его в лес, – в голове надсмотрщика заколотило громче. Что ж, он хотя бы выспится: в пути это неизбежно. Хотелось тут же заползли обратно в постель, к теплу жены и приставшему аромату прошлого вечера, но он не посмел. Без него не будет смены, не будет поезда, и ужас просидит в рабском бараке лишний день.

Любовничка перевели в подвал, когда интерес лимбоя к его крикам и лаю достиг опасного уровня. Впрочем, причиной могла служить и его едкая вонь: даже после того, как пленника окатили из шлангов, она по-прежнему пронизывала все вокруг, и Маклишу стало казаться, что он приносит ее домой; он чувствовал на себе его запах, и это объясняло, почему жена вновь так отдалилась.

Мысли снова вернулись к Любовничку; его пленник определенно худел на глазах. Сменился его цвет: кожа цвета старой слоновой кости, сливочно-желтая, поблекла до желтушно-серой. Маклиш не мог взять в толк почему; циклопа кормили тем же, чем и остальных, и никто никогда не жаловался. Повара всегда одинаково готовили насыщенную и питательную кашу из сушеных бобов, кукурузного крахмала и фарша. Маклиш заключил особенно удачную сделку с местной живодерней и каждую неделю получал почти свежее мясо. Рабочей силе нужно было поддерживать форму, и он успешно доказал это Гильдии лесопромышленников, которые теперь выкладывали существенную сумму за питание. Конечно, это было бы тратой хорошего мяса – лимбоя все равно не видели разницы, – потому он умудрялся и хорошо их кормить, и неплохо подзарабатывать на стороне, так что все оставались довольны; вернее все, кроме Любовничка, который раз за разом швырялся мисками с дымящейся мешаниной в своих пленителей. Повар-китаец, заправлявший кухней, отказался возвращаться в погреб после третьей неблагодарной атаки.

– Так пусть ублюдок голодает! – сказал Маклиш своим людям после этой третьей неудачной попытки накормить чудовище; и так бы Маклиш и поступил, но эффект этого решения на лимбоя был неизвестен, а он не мог допустить прискорбных ударов по производительности. «Как отдохнут, так и поработают», – таким был его девиз, и благодаря ему никто не совал свой любопытный нос в дела Маклиша. Потому-то сегодня Любовничек отправится домой, и к черту похмелье.

На третьей чашке кофе Маклиш наконец опамятовался. Застегнул форму и натянул блестящие сапоги на тихой кухне, вышел через черный ход и поднялся по узкому пригорку к рабскому бараку. Было без нескольких минут семь, и жена слушала стук кухонной двери и звук шагов по гравию снаружи. Она открыла глаза и позволила тихому вздоху сорваться с губ, почувствовав облегчение от того, что могла наконец освободиться от притворного сна и удушающего присутствия мужа.

На вокзал ящик и лимбоя доставили без особых происшествий. Пару раз лошади шарахались, когда Любовничку не сиделось, но стук Маклиша металлической рукояткой кнута по крышке скоро присмирил раздухарившееся чудовище. Разместив ящик на платформе за пассажирским вагоном, они загрузили в поезд энергичных пустых людей. Надсмотрщик дал добро, и поезд двинул на всех парах, чтобы его поглотил Ворр.

Как и предсказывалось, через двадцать минут лес оборвал бодрствование Маклиша. Он погрузился в сон без сновидений, который сгустился и нахлынул, больше усиливая, чем сглаживая похмелье. Маклиша теснили огромные абстрактные массы, терлись о его конечности и притупляли дух. Поезд словно полз с неторопливостью улитки, а голос живого ужаса из ящика в полусознательном черепе становился все громче и громче.

Разбудила Маклиша судорога остановки, и он тряхнул головой, чтобы попытаться собрать чувства и вещи. Кнут был задушен лозами, выросшими из багажной полки, и отказывался двигаться с места. Шотландец знал, что такое бывает, но в этот раз оказался неподготовлен; не в силах его выдернуть, он решил взять у одного из работников нож.

Он сунулся в окно крикнуть приказ и не нашел там платформы. Поезд не достиг назначения и неподвижно стоял посреди леса. Взглянув вдоль вагонов, он увидел, как из стационарного пыхтящего локомотива поднимаются дым и пар. Маклиш кликнул, ожидая, что его люди отрапортуют о задержке, но никто не пришел. Головная боль усилилась, и он потер затылок, затем открыл дверь и спрыгнул на гравий.

Он дошел до вагона лимбоя – пусто. Как и в следующих трех. Он расстегнул кобуру под громкий хруст своих сапог по насыпи. Его шаги и одышливое сердце локомотива – вот и все звуки в лесу; затихли даже птицы. Когда он дошел до платформы и увидел, что ящик открыт, то достал револьвер и опасливо огляделся. Ничто не шелохнулось, и сами деревья как будто лишились движения – их листья висели вне любого ветерка или роста.

– Инженер! – проорал он рядом с локомотивом. Такое прозаичное слово посреди отсутствия и безмолвия произвело успокаивающий эффект. – Инженер!

Он услышал смешок из-за пассажирского вагона. Развернулся и залез на платформу, чтобы увидеть другую сторону. На опушке была узкая поляна, словно лес срезали по прямой линии, и на ней-то, бок о бок в шеренге, стояли лимбоя – как ему показалось, словно потрепанное полковое построение перед смотром. Он плюнул и спрыгнул с их стороны, с пистолетом наготове. От шеренги снова донесся девчачий смешок. С боем в голове и растущей тошнотой, которую он мог списать только на предыдущее движение поезда, Маклиш подошел к ним, пытаясь обуздать свой гнев.

– Какого хрена вы тут ошиваетесь? ВЕРНУТЬСЯ В ПОЕЗД! – проревел он.

Смешок оборвался, и они закрыли глаза в одном медленном одновременном движении. Затем началось дыхание – то самое единое дыхание, какое они с Хоффманом услышали в ту первую ночь.

– Прекратить! Прекратить СЕЙЧАС ЖЕ! – заорал он.

Дыхание удвоилось в силе. Вдруг он растерялся перед их числом. Лимбоя оставались неподвижными, только их груди ходили в унисон. Единственное движение было в середине шеренги. Там стоял вестник, что-то прижимая к груди и медленно, напряженно поглаживая. Маклиш направился к нему, наступал, поднимая пистолет к его лицу.

– Вели им вернуться в поезд, – потребовал он, увидев способ перехватить власть над ситуацией.

Тут он понял, что у вестника в руках. Обвисшие полоски