Лопес:

— А когда ты была на колесе…

Лаура:

— Это игра. Это всего лишь игра. Колесо было игрой.

— Что ты чувствовала на колесе? Удовольствие? Боль? В конце ты потеряла сознание…

— Больше. Ни боли, ни удовольствия. Я не чувствовала ничего.

— Ничего?

— Я этого ищу, Лопес. Я ищу возможности ничего не чувствовать.

Он спросил ее, видит ли она в нем то же самое стремление. Потому ли она говорит, что знает его, что узнала в нем ту же черную дыру?

— Не в тебе. Во всех. В каждом есть эта черная дыра, я так считаю.

— И что их останавливает?

— Страх. Страх стать ничем. И пока они строят себе иллюзию, что они — что-то, — они уже ничто.

Они допили последний глоток вина и попросили счет.

Он проводил ее домой. Хотел поцеловать ее. Она не предложила ему подняться. Он приблизился к ней. Она отодвинулись. Они посмотрели друг на друга.

Она встряхнулась и сказала:

— Не сейчас, Лопес.

Она повернулась к нему спиной, потом снова обернулась, закрывая дверь подъезда.

Лопес дошел до бульвара Саботино, где жил, пешком. Добрался до дома, свернул папироску, рухнул на диван.

В семь часов утра он спал глубоким сном — и в этот момент зазвонил телефон. Лопес неохотно ответил. Кивнул, выругался вполголоса, встал.

Ребенок. Нашли мертвого ребенка на Джуриати.

Когда мы доверяем дням, то впадаем в ошибку: настоящий Император да увидит сумрак за сиянием, пропасть под царскими палатами, и да сумеет соединить в своем сердце радость и ужас народа.

Атаур. «Завет»

Арле пригласил его войти, Монторси вошел. В кабинете было темно и душно. Письменный стол, за которым сидел Арле, казался слишком широким для этой комнаты. Лампа на столе освещала это тесное пространство. Потолок был слишком низок. Все вокруг забито книгами, книжные шкафы выступали вперед, заметно уменьшая пространство.

Арле сидел, бледный и худой, лампа перед ним отбрасывала яркий поток света на потертое дерево стола, на котором было нагромождено множество бумаг.

Обмен любезностями был краток и холоден.

Арле сложил руки вместе, можно было подумать, что он молился — светской молитвой и недоброй. Бледность его кожи выделялась в окружающем сумраке, тоненькая сеточка вен пульсировала под глазами в регулярном ритме, в такт движению век, очень тонких век, — и странные ячмени, ниже мешков под глазами, соединялись в маленькие грозди вместе с более темными, коричневыми наростами; благодаря им особенно яркими казались небесно-голубые глаза, почти белые, холодно поблескивающие, и подобный же тающий оттенок волос: белые, но не белоснежные. Иногда сомкнутыми руками Арле касался губ, раздвигал их со страдальческим выражением. Сам взгляд будто был обращен к какому-то недостижимому началу, которое находилось за пределами этого скудного душного пространства. Отсутствующий, бледный лик. Арле казался сосредоточенным на какой-то точке внутри себя, погруженным в некое внутреннее видение, которое всплывало в молчании и в словах во время беседы этих двоих.

Монторси, с другой стороны, делал над собой значительное усилие. Он пытался выглядеть жестким.

Разговор начал он.

— Я был дома у Энрико Маттеи, доктор.

Арле:

— Я знаю о расследовании, Монторси. Меня проинформировали, несмотря на то, что, как я уже упоминал, я сейчас как раз нахожусь на стадии сложения с себя полномочий по руководству отделом судебной медицины.

Жестким, вот именно.

— Проинформировали о чем, доктор?

— О расследовании. Что у вас снова забрали расследование…

Глаза в глаза, потерянные в этом искусственном ледяном свете.

— Это забавно, доктор. У нас его забрали час назад, возможно, даже… Забавно, что вы уже в курсе.

Арле улыбнулся. Разомкнул руки. Принялся водить правым указательным пальцем по корпусу металлического пресс-папье, длинного и тонкого. Происходящее было похоже на сцену из фильма, яркого черно-белого фильма с передержанной экспозицией, гротескного.

— Ну, забавно скорее то, что едва лишь за два дня у вашей команды забрали два дела. И отнюдь не мелких… Как бы это сказать? — Он улыбался. Он продолжал улыбаться, но был по-прежнему сосредоточен — сосредоточен на чем-то ином. — Два, я бы сказал, фундаментальных расследования.

— Фундаментальных.

— Фундаментальных. Да. Возможно, вам это покажется чрезмерным… Слишком сильное определение.

— Пристрастное. — Монторси почти хотелось смеяться. — Пристрастное…

— Пристрастное? Интересно… Что вы видите пристрастного, инспектор, в подобных событиях? Бедный Энрико Маттеи. Бедный Итало Фольезе. Это разные смерти, вы знаете? Я говорю именно как патологоанатом. Иное состояние, иное положение тела. Мне, если можно так сказать, повезло осматривать оба трупа. Можно сказать, я был одним из последних, кто прикасался к их телам. Если не задерживаться мыслью на их окоченелости, на посерении некоторых тканей, то работа, к которой я призван, превращается в последнее прощание. Но весьма особое. А еще полное жалости. Нужно иметь много жалости, даже в отношении самого себя, чтобы заниматься столь деликатным делом. Столь грязным, в конце концов. Где вы во всем этом видите пристрастность? Вы говорите так, но, возможно, вы даже не знаете, что именно вы говорите…

Монторси почесал в затылке. Кажется, он заметно постарел. Дни иногда могут быть как целые эпохи, как говорил шеф.

— Так не будем же называть это пристрастностью. Назовем это страстью, доктор. Черной страстью. Безумной. Разрушительной. Мне кажется странным ваш подход. Вы производите впечатление человека, полностью лишенного страстей. Однако вы говорите о жалости. Это странно, разве нет? Ваш случай тоже странный, по крайней мере столь же странный, как мой. Вы полагаете, я не знаю, о чем говорю? Я хорошо знаю, о чем говорю. В конце концов, страсть это доказывает, правда, доктор? Говорю вам снова. Вы тоже ранены страстью. Или я ошибаюсь?

Монторси глубоко вдохнул. Между их телами шел поток противостояния, тек электрический ток, как бы река разных возможностей, в том числе агрессивных, в том числе драматичных. Арле видел, что молодой инспектор весь подобрался, что он может нанести удар с минуты на минуту. И Монторси чувствовал, как в нем идут постоянные яростные приготовления к тому, чтоб нанести удар, чтобы прорвалась, внезапно и свободно, неконтролируемая жестокость, вскормленная внешним спокойствием, неприятностями, накопленными за последние часы.

Арле снова соединил руки и оперся на них подбородком.