Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В 1988 году на задней обложке октябрьского номера было размещено загадочное объявление, уведомлявшее, что журнал получил разрешение от Солженицына опубликовать в новом году “некоторые его произведения”. Но идеологический отдел ЦК, у которого, конечно, были информаторы в типографии “Известий”, где печатался “Новый мир”, быстро пресек попытку. Среди ночи в типографию позвонил не назвавший себя чиновник из ЦК и твердо приказал “остановить работу”. “Печатников это возмутило, — вспоминал редактор «Нового мира» Вадим Борисов, теснее всех работавший с Солженицыным. — Они с почтением относились к гласности, к демократии, к имени Солженицына. Они были вне себя и пригласили в типографию репортеров из газет и с телевидения. Но никто не пришел”. Работникам типографии пришлось пустить под нож больше миллиона обложек и напечатать новые — без объявления о Солженицыне. Лишь немногие подписчики, в основном украинские, получили журнал с первоначальной обложкой.
Вскоре Вадим Медведев, сменивший Лигачева на посту главного партийного идеолога, раскритиковал Солженицына за “пасквиль” на Ленина и советскую власть. На пресс-конфренции Медведев заявил журналистам, что “Архипелаг ГУЛАГ” и “Ленин в Цюрихе” подрывают основы советской жизни.
Эти основы, впрочем, и так стремительно расшатывались. Гласность набирала обороты, ее подпитывали публикации с именем Солженицына в “Книжном обозрении”, “Рабочем слове” и других изданиях, слухи о происшествии с “Новым миром”, — ее уже нельзя было сдержать или проигнорировать. “Новый мир” чувствовал, что может продолжать гнуть свою линию. Главный редактор журнала, Сергей Залыгин был фигурой противоречивой. Низенький, пожилой человек (ему было за 70), он в брежневские времена “ловко маневрировал” и постоянно поступался принципами, чтобы остаться на плаву. Подобно Лену Карпинскому из “Московских новостей” и Виталию Коротичу из “Огонька”, Залыгину было о чем жалеть. Гласность для него стала, по его собственному признанию, “последним шансом”. Он захотел по возможности исправить свои ошибки и действовать с вызывающим упорством. Шесть номеров подряд он анонсировал в следующем журнале Нобелевскую лекцию Солженицына, и все шесть раз цензоры выкидывали анонс. Такой же стратегии придерживался в 1960-е легендарный редактор оттепельного “Нового мира” Александр Твардовский. Залыгин, кроме того, тихо агитировал в пользу публикации некоторых членов политбюро, в том числе самого Горбачева. Залыгин знал, что в партийном руководстве существуют острые идеологические разногласия, особенно по вопросам истории и гласности, и собирался дождаться подходящего момента. Он прекрасно понимал, насколько сложно положение Горбачева. Многие их тех, кто раньше его поддерживал — средний класс и интеллигенция, — теряли терпение и разочаровывались в реформах. Отказ печатать Солженицына мог еще больше навредить его популярности. Но Горбачев был верным ленинцем, “убежденным коммунистом” и зависел от поддержки партийного аппарата. Ему нужно было найти изящный, негрубый способ переменить официальную политику и в то же время дистанцироваться от писателя, презиравшего систему.
В июне 1989-го Медведев пригласил Залыгина к себе в ЦК. Встреча, как рассказывал мне Вадим Борисов, была “крайне неприятной”. Залыгин понял из нее, что откладывать публикацию Солженицына будут бесконечно. На следующий день, в четверг, на плановом заседании политбюро, Горбачев, к удивлению некоторых собравшихся, сам поднял “проблему Солженицына”. Он предложил Союзу писателей посовещаться и решить вопрос самостоятельно.
Редакция “Нового мира” не знала, чего ждать от Союза писателей — организации, прославленной своей трусостью. В ее руководстве сидели многие из тех, кто в начале 1970-х участвовал в кампании травли Солженицына, которая предшествовала его высылке. Залыгин и Борисов с тяжелым сердцем пришли на заседание в Центральный дом литераторов.
Первым взял слово секретарь Союза писателей и ветеран приспособленчества Владимир Карпов. Карпов был из тех писателей-халтурщиков, которые в награду за несокрушимую верность получали огромные тиражи, просторные квартиры и дачи в уютном месте. За год до этого Карпов заявлял журналистам, что Советский Союз никогда не примет Солженицына, если тот не отречется от своих взглядов: “Если кто-то хочет вернуться, чтобы принять участие в наших реформах, — добро пожаловать. Но если человек, который занимался злопыхательством и очернял нашу страну за рубежом, хочет вернуться, чтобы продолжать это делать здесь, то для таких людей у нас нет места”. Залыгин подумал, что Карпов, конечно же, будет транслировать позицию Кремля. Но какова теперь эта позиция?
“Товарищи, — начал Карпов. — Раньше мы думали об Александре Исаевиче одно, но теперь ситуация изменилась…”
У Борисова словно камень с души свалился, он был счастлив. Ожидание окончилось. Нобелевская лекция Солженицына вышла в июльском номере “Нового мира” за 1989 год. Там же было помещено объявление, что “Архипелаг ГУЛАГ” начнут печатать в августе. Государственное издательство “Советский писатель” сообщило, что издаст многотомное собрание сочинений писателя. После долгого изгнания Солженицын вернулся на родину.
Через несколько дней после того как я получил по почте “солженицынский” номер “Нового мира”, мы с моим другом Львом Тимофеевым отправились посмотреть постановку “Одного дня Ивана Денисовича” в “Независимой студии”. Рекламы этого спектакля нигде не было, афиши не расклеивали. “Независимая студия” была бедной и малоизвестной труппой, которая работала в сыром подвале поблизости от одного из мрачных учреждений в Москве — дома 38 по улице Петровке, главного управления московской милиции.
За сценой я поговорил с исполнителем главной роли — актером Юрием Косых. Голова у него была начисто выбрита, а одет он был в сценический костюм — грязную телогрейку, в каких при Сталине ходили заключенные концлагерей. Неужели зэки, подобно эксцентричным английским полковникам и французским повесам, теперь стали “действующими лицами” на московской сцене?
Косых сразу сказал, что пьеса ему близка. Репетируя, он будто слышал голос отца. Его отец провел десять лет на Колыме. “Я играл Чехова, Шекспира, самые разные роли, — сказал мне Косых. — Но так хорошо у меня никогда не получалось. Мне кажется, что через отца я смог стать Иваном Денисовичем”.
Спектакль, как и повесть, начинался с подъема в пять утра, а заканчивался тем, что Иван Денисович засыпал, “вполне удоволенный”. Как и в повести, главный герой Косых проживал день, один из многих сотен дней, наполненный мелкими унижениями, жестокостью и маленькими триумфами духа. Декорации были мрачные: трубы, опутанные колючей проволокой, комки грязи на бетонном полу. Свет слабо мерцал даже в “полдень”, и это напоминало о зимних днях в Сибири.
Актеры иногда переигрывали, но Лев все равно был глубоко тронут. Он преклонялся перед Солженицыным. Сам он провел в заключении два года, девять месяцев — в лагере под Пермью. Он был зэком эпохи Горбачева, освободили его по амнистии, объявленной вскоре после возвращения Сахарова в Москву и саммита лидеров сверхдержав в Рейкьявике. Солженицын был для Льва главным писателем. Он читал “ГУЛАГ” еще в самиздате, и отдельные места книги о состоянии духа заключенного, которые он вспоминал в тюрьме, помогли ему выдержать его срок. “Александр Исаевич нанес системе сокрушительный удар, — говорил он. — «Архипелаг ГУЛАГ» — это уголовный и моральный обвинительный приговор больному обществу”.