Все же он добавил: “Я стараюсь разглядеть в охранниках живых людей. Я вижу, что некоторые из них — хорошие люди, но они психологически сломлены. В Советском Союзе почти нет свободных людей”. Осин слушал все это со скучающим видом, но и с любопытством. Он еще раз покрутил пальцем у виска, показывая, что обвинения Голдовича — плод больного воображения. Действительно, разве может что-то подобное происходить в Перми-35?

После разговора с Голдовичем я спросил Осина, нельзя ли посмотреть на “изоляторы” — карцеры, куда сажали провинившихся заключенных. Почти каждый в Перми-35, да и вообще почти каждый политзаключенный в СССР побывал в таком карцере.

— А это обязательно? — недовольно спросил Осин.

Все же он с крайне раздраженным видом вышел на улицу, отпер большие ворота и показал мне площадку, покрытую снегом и грязью. В разных ее концах стояли ржавые футбольные ворота. “Место для активного отдыха, — пробурчал он. — Здесь мы даем им играть в футбол, волейбол и так далее. У вас-то в тюрьмах, небось, такого нет?”

Осин подвел меня к строению, похожему на сарай, и открыл дверь. За дверью обнаружился узкий коридор и несколько крохотных камер — изоляторов. Сейчас — возможно, в связи с приездом гостей — они пустовали. В каждой камере были только одни нары из широкой доски — на ней заключенный должен был спать. “Видите? — сказал Осин. — Ничего страшного”. Голдович до этого рассказал, что провел в таком изоляторе почти год — после бунта в Перми-35 в 1989-м. Тогда несколько заключенных отказались выходить на работу и на перекличку и носить на одежде бирки со своими именами. “Мы отказывались выполнять только те требования, которые предъявляют солдатам в армии, — объяснял Голдович. — Мы хотели устроить забастовку в соответствии с законом, в рамках закона. И после этого девять человек отправили в ШИЗО, в штрафные изоляторы. Там очень тяжело, но и к этому привыкаешь. Камера — три метра в длину, один в ширину, два в высоту. Она как твоя одежда. Тебе очень холодно, но через три дня тело само начинает себя греть. Там весь день ходишь, не спишь, ищешь, чем бы отвлечься, чтобы не сойти с ума, — например, начинаешь заделывать бумагой трещины в стене. Или стираешь носовой платок, снова и снова. Много думаешь — это тоже помогает”.

Осин захлопнул дверь в камеру и проводил меня к машине. Он холодно попрощался, даже не улыбнувшись.

По дороге обратно в Пермь майор Дронин заговорил о политике, о “беспределе”, творящемся в стране.

— Но ничего, скоро наступит диктатура, — с надеждой говорил он. — Не партийных органов, а настоящих — КГБ. Они и экономикой займутся, но будет строгая дисциплина.

— Как при Сталине? — спросил я.

— Нет, это чересчур, — ответил он. — Но, может быть, как при Брежневе или Андропове.

Дронин смотрел в окно, лагерь за нами уже почти скрылся в молочной пелене. Глаза майора были открыты, но казалось, что он грезит.

Исторические факты превращаются в историческую мифологию, — вот только я не мог и вообразить, с какой быстротой это происходит. Все, что я видел в Москве, Вильнюсе, Сибири и прочих местах, моментально становилось чем-то большим, чем голый факт — митинги, демонстрации, газетные отчеты, стенограммы и видеозаписи. Ни один рассказ, ни один конфликт или возмущение не обходились без мифологической составляющей: тема мести в драме Горбачева-Ельцина, образы Давида и Голиафа в литовско-кремлевской драме, сатирический аспект в драме шахтеров-угольщиков. Но мифологическим был прежде всего образ святого, возвышающегося над толпой глупцов и честолюбцев, униженных и оскорбленных. Сахаров принес огонь (водородную бомбу), но отрекся от своего дара; посвятил себя спасению земли Нод[95], когда это казалось подвигом Дон Кихота; вернулся из ссылки, чтобы нести свет мудрости и вразумлять царя.

Но святой был человеком. К концу 1989 года Сахаров выглядел так, словно из него выпустили всю кровь и всю энергию. Ему было 68 лет. Лицо его казалась пергаментным. Он говорил невнятно бормоча. Поднявшись на семь-восемь ступенек, долго не мог отдышаться. Он сутулился и чуть-чуть кренился вправо. А между тем потребность в нем только нарастала, и это требовало времени и сил. К нему на улицу Чкалова приходило больше посетителей, чем в 1970-е, когда его кухня была средоточием правозащитного движения. Теперь никто не боялся его навещать, и шли все подряд: репортеры, киношники, друзья, досужие иностранцы, последователи, депутаты, зарубежные ученые.

Позволив Сахарову вернуться из Горького (что вызвало серьезное недовольство у партийной номенклатуры), Горбачев почувствовал себя добрым и милостивым правителем. Он гордился собой. Но Сахаров не был готов тешить его тщеславие. Даже в самом первом их телефонном разговоре, еще в Горьком, Сахаров успел напомнить Горбачеву о смерти политического заключенного — его близкого друга Анатолия Марченко — и настаивал на освобождении других заключенных: у него был длинный список. Сахаров действительно вел себя, как святые: скупо хвалил правителя, когда тот поступал справедливо, и не позволял ему почивать на лаврах. Он не собирался поддерживать Горбачева просто так, без условий. И решал он исходя не из внутрипартийных раскладов (которые, кстати, хорошо понимал), а из собственных нравственных принципов, которые можно было бы высечь на небольших скрижалях.

Сахаров уважал Горбачева как смелого политика, но был далек от восхищения им. На первом заседании Съезда народных депутатов Горбачев охотно и часто предоставлял Сахарову трибуну. Но когда Сахаров начал настаивать на том, чтобы Горбачев принял “декрет о власти”, который покончил бы с абсолютным господством КПСС, генсек отреагировал крайне болезненно. Святые всегда раздражают, и Сахаров сильно раздражал Горбачева. Это видно даже из стенограммы, не передающей ни неприязненных взглядов, ни тона Горбачева — безапеляционного и угрожающего:

Горбачев: Все-таки заканчивайте, Андрей Дмитриевич. Два регламента уже использованы.

Сахаров: Я заканчиваю. Опускаю аргументацию. Я пропускаю очень многое.

Горбачев: Все. Ваше время, два регламента истекло. Прошу извинить меня. Все.

Сахаров: Я настаиваю…

Горбачев: Все, товарищ Сахаров. Товарищ Сахаров, вы уважаете Съезд?

Сахаров: Да, уважаю, но я еще больше уважаю страну и народ. Мой мандат выходит за пределы данного Съезда.

Горбачев: Хорошо. Все!

Сахаров: [Не слышно]

Горбачев: Прошу вас завершать, заканчивать. Все! Заберите свою речь, пожалуйста! [Аплодисменты.] Прошу садиться. Включите третий микрофон.

Горбачев, хотя бы отчасти, не мог не испытывать уважения к Сахарову, и даже завидовать ему. Но его злило, что человек, которому он своим повелением вернул свободу, оказался неподдающимся, неуправляемым. Казалось, что Сахаров воспаряет над политикой — даже в те моменты, когда участвует в важнейших дебатах. Когда на него набросился с обвинениями ветеран афганской войны, когда консервативное большинство топало и освистывало его, многие, наблюдавшие это по телевизору, звонили, беспокоясь, что у Андрея Дмитриевича случится инфаркт. Но он был безмятежен, абсолютно безмятежен. Может быть, именно это его качество доводило Горбачева до белого каления. Когда еженедельник “Аргументы и факты” опубликовал результаты опроса, по которым выходило, что Сахаров — самый популярный политик в стране, Горбачев пришел в ярость. И даже грозился уволить главного редактора.