Говорю: «Вот ты пишешь, что твой миасский великий князь был весельчак, балагур и выпивоха порядочный. Вдобавок он и девок мял, и постоянно с собой трех келейников возил. Пишешь, что дело было до Лидии, ты тогда странствовал еще обычным монахом, никто великого князя в тебе и не провидел. И вот однажды в дом, где вам обоим дали приют, бедолагу Романова, что называется, на простынке приносят. Что за напасть? Село тихое, мирное, ничего подобного здесь целый век не видали. Весь в синяках, избит чуть не до полусмерти. Оказалось, что деревенские, которых он целый месяц пользовал, денег же никому и копейки не дал, – а уговор был – стакнулись между собой, старших тоже позвали и так изметелили великого князя, что он две недели ходить не мог.

Ты мне говорил, – продолжала я, – что вообще-то князь был хороший, щедрый человек, если у него были деньги, не жалился, легко делился. Тут он просто на мели сидел. Ты еще рассказывал, что тогда собирал деньги на беловодских старцев, которые жили в пещерах за Уральским хребтом. Сначала подавали на них неплохо, а потом что-то не пошло и стали подавать через пень-колоду. То есть и у тебя была черная полоса. И вот как-то великий князь принялся тебя расспрашивать об этих старцах – действительно ли живут в пещерах?

Ты: “Да, действительно. Там весь берег в меловых откосах, а в них пещеры, некоторые очень глубокие, бывает, и сто метров и даже больше. Идешь с факелом из еловых веток – и дух захватывает: то залы с такими высокими сводами, что свет до них даже не достает, то узкие ходы, по ним лишь ползком. Дальше новый зал, весь в сталактитах и сталагмитах, сияет, будто отделан драгоценными камнями, а по дну ручей течет со сладкой водой”.

Князь: “А старцы твои зовутся беловодскими как раз из-за меловых скал?”

Ты: “Может, из-за них, но, может, и нет: по тем местам протекает река, которая называется Белые Воды. Вода в ней белая, как молоко, и такая же непрозрачная”.

Князь: “Отчего это?”

Ты: “Да у нее дно из чистейшей белой глины, такую в Германии больше всего ценят, она идет на самый тонкий фарфор. Но пить воду нельзя, то есть можно, но не сразу, прежде надо чуть ли не сутки ждать, чтобы отстоялась. Из-за этой глины в реке даже толковой рыбы нет. Рыбой старцы, может, и прокормились бы, а раз рыбы нет, приходится пробавляться грибами да лесной ягодой”.

Помню, ты говорил, что он тебя еще много о чем спрашивал: и как зовут твоих старцев, и по сколько им лет, и кто чем знаменит. Кто, например, молитвенник, а кто известный прозорливец. А потом твоему князю какой-то почитатель отвалил много всякого добра и, чтобы ты понял, что он не по-праздному любопытствовал, дал тебе на старцев двадцать рублей денег и целый мешок мануфактуры. Там всё было – и церковные облачения, и белье. Добавил, что, если его не обманут, через неделю будет еще».

Я это всё повторила и с издевкой говорю: «Лидия на свадебном пиру у Морозовой всё волновалась, на какое место вас посадят – лучше, чем у Николая II, или хуже. И вот, говорю, – представь, как бы она, бедняжка, извелась, если бы, например, в вашем несчастном Уфалее оказалось сразу два великих князя Михаила. Как бы вы тогда делили между собой места и, главное, кто из вас двоих был бы теперь законный супруг Лидии? Может, – говорю, – вам и вправду стоило чин чином собрать съезд и нарезать страну на огороды? Пусть каждый свой возделывает, с него и кормится, а на чужое глаз поднять не смеет».

Пока я ему это припоминала, он только печалился да совсем не по-воркутински кротко кивал головой. Было видно, что он не просто огорчен, что позволяю себе говорить с ним в таком тоне, а даже как бы не знает, что делать. С одной стороны, он понимал, что без меня и Клары ему не обойтись, без нас работа в любом случае встанет. Но он и о другом думал: было ясно, что раз подобные вопросы возникли у его дочери, остальные их тоже захотят задать, а за каждым, кому в руки попадет твой роман, не побежишь, не станешь ему объяснять, что да почему.

В общем, он вдруг стал догадываться, что я со своей невеликой колокольни углядела что-то важное, и, если я права, он и впрямь забрел не в ту степь. На три четверти текст был уже готов, осталось дописать с десяток небольших главок, затем сложить и, где надо, разобраться со связками, но больше из Зарайска он никогда ничего не привозил. Свадебный пир оказался последним, что я для него переписала”.

Не знаю почему, но про последний привоз я тогда пропустил мимо ушей, говорю: “Ну, и он, что вы ему сказали, тихо, не возражая, выслушал? Поогорчался и уехал?”

Электра: “Нет, почему, на всё, о чем я его спрашивала, отец ответил”.

Я: “Объяснил, что монахам можно и нужно не с Христом, а друг с другом и обручаться и венчаться? И что он, ваш отец, никакой не самозванец и никогда самозванцем не был?”

“Наверное, можно сказать и так, – подтвердила Электра. – В тот раз мы с ним проговорили почти всю ночь, потом, помню, уже рассвело, я ему яичницу сделала, заварила хороший кофе, он позавтракал и уехал к себе в Зарайск”.

Я: “И что же он сказал?”

Электра: “Да много всякого. Он тогда держал, перекладывал из руки в руку картонную папку для бумаг – Клара еще вечером закончила перепечатывать «Свадебный пир» и странички в нее сложила – и всё удивлялся, почему раньше, в Воркуте, я ни про самозванцев, ни про их с Лидией монашество ни разу не спросила.

Но ведь тогда ни с монахами, ни с монашенками меня жизнь не сталкивала. Из литературы я, конечно, помнила, что это люди, которые посвятили себя Богу, но что им до конца жизни запрещено жить, как мужу и жене, откуда мне было знать? Да и про самозванцев – что я знала? Что в школьном учебнике по истории прочитала, то есть, по сути дела, ничего.

И вот на всё, что я говорю, он печально кивает, но опять же, как уже объясняла, кажется, он не столько удручен моими вопросами и тоном, каким я с ним разговариваю, сколько тем, что точно об этом его и другие примутся спрашивать. Я даже представила себе очередь этих вопрошающих: длинная, будто за колбасой, и за угол заворачивает.

Ясное дело, к тому, что может так обернуться, он был не готов, хотя, на мой лично вкус, сказанное им прозвучало убедительно. Про убедительность я ему не просто сказала, повторила пару раз, и всё равно было видно, что он сбит с толку.

Да и я стала думать, что весь последний год, наверное, не зря его подъедала. Ко всякой мелочи придиралась. Что-то в том, что отец писал, сделалось неправильно. Может, он сам изменился или чересчур сильно отпустил поводок, и роман своим ходом забрел не в ту степь. Скорее всё же первое. Но не пройдешь и мимо того, что оба романа были одним, и вторым, и третьим между собой повязаны. Может, вообще нельзя было возвращаться к истории, которая так страшно кончилась. Но главное, конечно, что он давно был другим человеком, во всех отношениях другим. Почитаемый старец, подвижник, сколько раз я о нем слышала от незнакомых людей…

Мать еще в лагере сильно сдала, и в городе ее держали не за жену старца Никифора, а за его келейницу, но всё хозяйство по-прежнему было на ней, и она тянула из последних сил. Тем более что число тех, кто нуждался в старце, росло и росло. К нему в Зарайск тогда уже по многу человек в день ездило. Их с матерью дом, – продолжала Электра, – как я вам говорила, был на окраине города. Прямо за забором картофельное поле, дальше лес, и вот, поскольку с каждым, кто к нему приходил, отец беседовал подолгу, гулял по лесной тропинке и один на один разговаривал, чтобы этот поток отрегулировать, ввести в берега, после смерти матери пришлось нанять специальную домоправительницу.