Прощай, Машуля! Бывай здоров, Игорек! Надоели вы мне до смерти!

Глава 40. Академка

Год в академке был самым счастливым после падения юности в постылую взрослую жизнь. Я опять увлекся поиском счастья. Для меня почему-то очевидным было, что счастье – это когда не делаешь то, что тебе не хочется. Не хочется вставать? Лежи! Не хочется работать – забей! Скучно? Смотри телек или читай. Жаждешь наслаждений? Есть женщина – милая, желанная, сексуальная, взрослая Людмила. Она замужем за адвокатом, носит дорогое белье и волне довольна жизнью. Наша взаимная страсть начисто лишена корысти. Мы жадно постигаем тайны плотской любви, срывая с нее покровы тайны и стыда.

Люда гораздо старше меня, но едва ли опытней. Старый муж, ставший первым мужчиной в ее жизни, после рождения ребенка переселился из супружеской кровати на диван, а молодая жена, как это часто бывает, «проснулась и взалкала». Случилось это в пору, когда в крупном городе адюльтер был самым заурядным делом. А что мешало? Поповское слово «грех» употреблялось разве что в издевательских смыслах. Люда была честной женщиной. Написав эти строки, я понимаю, что выгляжу глупо. И, тем не менее, в советском миропонимании – Люда была честной женщиной. Она уважала мужа, который приносил в дом много денег и я, стыдно признаться, тоже искренне уважал его за это. Никогда мы не говорили о нем издевательски; она называла его «мой», я называл его «твой». «Как твой себя чувствует?» – «Нормально. Вчера прихватило что-то. Давление. Говорила ему – не ходи в баню. Вредно!» – «Не скажи. Вредно, когда меры не знаешь. Ты ему клюквы купи. Очень помогает».

Ко мне Люда относилась чуточку по-матерински, хотя я и строил из себя будущего лауреата. Часто приносила на свидание что-нибудь вкусненькое. Я без стеснения пользовался статусом нищего студента, и в кино, в кафе, в рестораны мы ходили исключительно за ее счет.

Секс стал для нас обоих открытием. Я впервые понял, что вкусное блюдо можно кушать, не торопясь и наслаждаясь, а Людмила вообще открыла для себя, что не только «мужикам это надо». Женщина расцвела. Ей стало доставлять радость красиво одеваться, вызывающе красить у меня на кухне губы и ресницы, а духи «Может быть» отныне стали для меня афродизиаком. Белье стало исключительно черным и кружевным, и снимала она его соблазнительно – медленно, поднимая на меня затуманенные похотью синие глаза и наслаждаясь моим вожделением. Она перестал стесняться своего тела, которое встречало мои губы и язык с нетерпеливой страстью, и заставляла меня служить своему телу беспрекословно. Мы занимались «этим» на полу. Иногда с утра и до вечера, делая перерыв на туалет и еду. Спускаясь потом по лестнице, Люда со смехом признавалась, что с трудом может сдвинуть ноги. Я гордился собой и хотел еще и еще.

Наверное, такой и должна быть плотская любовь. Мы не ссорились, не мешали друг другу, помогали, чем могли, скучали во время долгой разлуки. Не знаю, изменяла ли мне Людмила, но я ей изменял с легким сердцем. Считал, что это все пустяки по сравнению с той глубокой нежностью, которую испытывал к ней, и которая была синонимом моей верности.

Вспоминал ли я о Боге? Вспоминал. Как о добром отце, который настолько велик и необъятен, что мои жалкие грешки ему и разглядывать было не интересно. Ну, замужняя женщина, да. Так ведь для здоровья полезно и мы никому не мешаем!

По правде сказать, в тот год я вообще никому не мешал. Сторожем я получал в месяц в два раза больше, чем потом в университете.

Неделя была абсолютно свободна для творчества и любви.

Бог тоже не мешал мне. Я блудил без вызова, ссор и скандалов и вел трезвый образ жизни. Я никого не обижал. Мне некого было ненавидеть. Я не вынашивал зла. Никому не завидовал. Не обижался. Людмила была доброй и порядочной женщиной, и мне не стыдно было предстать с ней перед Отцом, зная, что Он любит ее еще больше, чем я.

Вообще, весь год в академическом отпуске я прислушивался к малейшим движениям своей души и пытался понять, как мне следует их растолковать. Такая вот мне выпала привилегия в застойные годы.

Каждый день с утра я уходил в лес и гулял по три-четыре часа один. Лес встречал меня с радостью и обнимал, как старого друга. Я поверял ему свои мысли, и он отвечал дуновением ветра или шелестом листьев, что смысл жизни в покое, в тишине, в созерцании красоты и переживании вечности.

Хорошо!

Зимой я всматривался в голубые тени на снегу и со смехом стряхивал на голову иней с деревьев, мечтал о необыкновенных встречах и любовях, в мае забирался в заросли цветущей черемухи и, одурманенный ее лекарственным ароматом, впадал в настоящий транс, с почти реальными видениями; я наслаждался пронзительной грустью в ноябре, когда последние желтые листья с кустов падали в мокрый снег; летом, наевшись черники до отвала, я благодарил лес, кланялся ему и говорил: «Спасибо, господин лес!»

Я тогда искал счастья, как голодная собака, и в первую очередь носом, по запаху, который воскрешал в душе счастливые воспоминания и погружал меня в грезы. Но с каждым разом делать это становилось все труднее. Увы! Юность посылала мне свои последние сигналы. Молодость не была столь щедрой. Гормональный фон приходил в норму. Отныне даром счастье не приходило. Теперь и радость приходилось добывать порой тяжким трудом.

Лишь много лет спустя я понял, что источник счастья не в лесу и принудительными усилиями его не вытащить. Особенно, когда тебе уже за тридцать. Но в тот год счастья в избытке. Я вел дневник, в котором специальным значком отмечал счастливо прожитый день. Дневник сохранился. Больше всего счастливых дней в тот год выпало на апрель – аж 14 штук! Пролистав дневники последующих лет, я убедился, что значков с каждым годом все меньше и меньше. Три, два, один… А потом они и вовсе пропали…

Университету я благодарен. Шесть лет я искал себя. Шесть лет меня окружали интересные люди. Шесть лет я читал хорошие книги, смотрел спектакли, слушал лекции, влюблялся, спорил до хрипоты с Андре и Славиком о вечных вопросах – ну, право, что еще нужно молодому человеку, интеллектуалу? Марксистская философия не прилипла ко мне и особо не навредила. Я вообще не верю, что философия способна искалечить человека, если его