чифиря и от поднявшегося давления звенело в ушах. К тому же болели подушечки пальцев, потому что я барабанил по клавишам пишущей машинки как ненормальный, когда из меня лезла всякая чушь. А в последние дни только она и лезла.

« – Вот им, – Маша указала на возившихся в клумбе детишек, – и принадлежит будущее, которое мы строим».

Это и были последние цензурные строчки незаконченного романа «По правде говоря». Дальше меня прорвало не для печати. И остановить подлинное вдохновение я не мог.

«Игорь отбросил на землю сигарету и зло сказал:

– Дальше, вот этот, в панаме и желтых штанишках, сопьется к двадцати годам и будет лежать облеванный под забором. А рыжая девчонка с ведерком родит сопляка от приблудного молодца, станет к тридцати годам толще коровы, вставит в рот железные зубы и будет торговать морковкой на рынке.

– Игорь, ты опять?!

– Не опять, а снова. Ты когда мне дашь, стерлядь комсомольская? У тебя что там, между ног, писулька или пупок завязанный?

Марья вытаращила глаза.

– Ты, ты, ты…

– Я это, я!! Протри зенки, если не видишь! Короче! Сейчас покупаем два фуфыря и идем к тебе домой. Там я прочищу тебе душничок до полного блеска, как говорит мой приятель Петрик, а потом мы вмажем стакана по три красного. А потом, если ты не можешь без этого кончить, прочитаешь мне пятую главу манифеста Маркса, идет?»

Надо признаться, из меня поперло. Накатил какой-то истерический восторг. Я плясал какой-то безумный танец, вырвавшись из клетки. Было ли это вдохновением или я просто блевал отравленной пищей – не знаю. Но оторвался от души. Маша бледнела, Маша краснела, Маша покрывалась пятнами, Маша хваталась за сердце, пыталась даже влепить Игорю пощечину, но Игоря было уже не остановить! Он был неотразим, мой Игореша, остроумен, дерзок, смел! Голем ожил! Глаза заблестели, на щеках вспыхнул румянец! И мои щеки покраснели, и мои глаза заблестели, и пальцы неутомимо долбили в тугие клавиши канцелярской машинки, извлекая все новые и новые, пугающие слова-хулиганы.

Я глумился над Машкой целый вечер, пока она не распахнула ноги со словами: «Так возьми же меня, как последнюю блядь, Игореша!» И он взял. Так, что она заорала на весь дом. От боли и счастья. И весь дом услышал, а старая Февронья, соседка снизу, сказала, перекрестившись своему супругу: «Ну вот и наша девка и нашла мужика, слава тебе Господи!» – «Ничо, – отвечал старый, – парень справный, я видел»

Потом наступило опустошение. Мир, который я создавал четыре месяца, рухнул. Я смотрел на его руины на широком директорском столе и чувствовал, что больше в него не вернусь. Выдрал из барабана лист и бросил его в папку от греха подальше. Сгреб ненужные бумаги, разорвал и выбросил в ведро. Засунул в рюкзак тяжелую машинку.

Потом я включил свой «Меридиан-203» и с огромным облегчением послушал концерт по заявкам по «Голосу Америки» – с 20.00 до 21.00 (помню до сих пор!)

Нужно ли объяснять, зачем я взялся за этот роман, почему я выбрал главной героиней «комсомолку, спортсменку…» Машу? Маша должна была распахнуть мне двери в советскую литературу. Писать про слесаря Вову, который после смены вытирает чистой тряпкой свой рабочий станок и дорожит каждым гаечным ключом, я не смог бы и за Нобелевскую премию. А Маша должна была стать героиней нового времени, этакой комсомольской юродивой, советской Сонечкой Мармеладовой, обращающей в истинную веру непутевого Игорька. Увы, обращала неумело, вяло, иногда истерично. «Химия» сближения не заладилась с самого начала. Проблема была в том, что я не только не любил Машу, но и не хотел ее как мужчина. По утрам, когда она под моим пристальным вниманием натягивала чулок на «стройную» («загорелую» я вычеркнул, когда ей загорать-то?) ногу, я пытался представить, какие душевные муки она испытывает во время менструации. Как должно быть мучительно стоять перед классом, олицетворяя большевистскую веру в победу коммунизма, и чувствовать, как между ног, под трусами и ватой, предательски растекается кровавое пятно. Стыдоба-то какая! Врачи будущего, конечно, справятся и с этой проблемой, а пока надо мириться с этим атавизмом. Что делать, эволюция еще не успела отрегулировать все шестеренки в теле обезьяны. Еще остался маленький хвостик на копчике, еще мучает иногда понос после кислого молока, еще снятся по ночам гадкие сны, после которых хочется умыться под душем. А пока… Я натягивал на эти бледные «стройные» ноги чулки (не пожалел капроновых!) и невольно представлял, как они судорожно смыкаются, когда мужская рука прикасается к ее талии, как невозможно засунуть в них руку и как не хочется этого делать, по правде говоря. Ну, зачем? Мало на свете нормальных женщин? На фригидных потянуло? Должна же быть причина этого влечения? Любовь? Бросьте… Больше всего на правду было похоже, что Игорьку было скучно. Ему любопытно было распотрошить эту куклу, чтоб посмотреть, что у нее внутри. И если девушка из-под моего пера выходила безжизненной куклой, то Игорек – порядочным мерзавцем.

Получалось: мерзавец домогается несчастную одинокую женщину. Аплодисменты членов Союза писателей СССР.

Зачем так было мучиться? Отвечаю: хотелось войти в круг избранных советской властью писателей. Хотелось признания тех, кто внушал презрение и зависть. Хотелось пожимать руки этим откормленным самодовольным баловням власти в серых пиджаках, со значками депутатов на лацканах и серыми «Волгами» на дачных участках. Хотелось заседать в президиумах под портретами классиков русской литературы и вождей мирового пролетариата. Хотелось рассказывать читателям в актовом зале какого-нибудь ДК, как пришел в голову замысел романа про комсомолку маленького псковского городка, которая обратила к правде циничного повесу из Ленинграда.

Глупо? А куда было податься?

Богема была чужда мне. Я только заглянул за ее ширму несколько раз и на меня дунуло таким горьким запахом нищеты, ядовитого тщеславия, жалкой бравады и безнадеги, что я после этого бросался к письменному столу и продолжал лихорадочно писать выморочную историю любви поганца Игоря и фанатички Маши.

Конформист не спал. Он взматерел за десять лет, с той памятной поры, когда я решил лечь под реальность, «прогнулся под изменчивый мир», как пел когда-то со знанием дела заслуженный мастер по прогибанию. Конформист требовал комфорта. В штыковую атаку на ложь и за правду он категорически идти не хотел. Возможно, и правильно делал. Ну, сломал бы я себе шею в неравном бою, и что? Перестройка бы не наступила? Затормозился бы путь к прогрессу? Тем более, что, заглянув за кулисы перестройки, я бы еще подумал, надо ли спешить…

Я не бравирую и не пытаюсь эпатировать. Редкий