зашатало, когда я вскочил на ноги в сильном возбуждении. Я заверещал как индеец и заплясал. Зяблики удивленно смолкли. Смолкли дятлы, монотонно и неутомимо долбившие деревья неподалеку. Но меня слышал Бог! Который везде! Который в моем сердце! Который стучит в дверь и ждет, когда отворят ее!

Это был миг прозрения. Я огляделся, с изумлением разглядывая чудесный мир вокруг.

Желтая бабочка торопливо чертила в воздухе загадочные знаки. Легкий ветерок взъерошил молодую листву на березе, и она пролепетала соседке с густой вуалью из желтых сережек – как хорошо жить! Вздохнула с облегчением старая ель, сбрасывая с себя лесной сор и сухие иголки. Загудел толстый шмель, расталкивая сухие травки, чтоб пробраться к заветному желтому цветку. Замелькали по земле и по стволам легкие тени от набежавшего облачка. Зяблики встрепенулись и начали с прерванного куплета, зеленушки подхватили, дятлы грянули и весь лес запел: «Слава Тебе, Боже!»

Так происходило мое первое крещение. Второе, в церкви, случилось лишь семь лет спустя.

Увы, на курсе мы с Герасимовым были едва ли не единственными, кто всерьез обратился к христианству. Славик к вере был равнодушен. Андрей искал в ней скорее поэтическое вдохновения, свежие аллюзии, протест против кондового советского мировоззрения, убежище от печальной реальности, чем опору и главный смысл в жизни.

Да и сам я нес веру в сердце, как драгоценный дар, как тайну, которую нужно было беречь, но которой трудно было с кем-то поделиться. Все были заняты. Никто не хотел смотреть в небо. Хотя бы иногда. Это вранье, что в небо не смотрят потому, что некогда. Причина всегда одна – незачем.

На исходе своих шестидесяти лет коммунистический режим одряхлел, но по-стариковски упрямо держался за свои главные заблуждения.

Почему-то именно религия оставалась последним бастионом, который большевики хотели взять прежде, чем сдохнуть. Старые пердуны вместо того, чтобы подумать о том, что совсем скоро для них настанет роковой момент истины, сочиняли в своих толстых журналах статьи о неизбежности победы мировой революции и материалистического мировоззрения. Зачем им нужна была победа материалистического мировоззрения – одному Богу было известно. Как-то уже после падения Берлинской стены я спросил одного старого партийца, зачем он так упрямо и долго боролся в своей жизни с Богом. Партиец был из начитанных, вспомнил и Прометея, и Горького с его «человек – это звучит гордо». Сам он уже давно потерял свою большевистскую удаль – сгорбился, высох, на щеках, на носу лопнувшие капилляры нарисовали лиловые узоры, пальцы, изуродованные артритом, тряслись… Мы встретились взглядами. В его слезящихся бесцветных, стариковских глазах мерцал все тот же злой вызов, с которым он прожил жизнь. «Ну что смотришь? – говорил этот взгляд. – Да, мы прожили жизнь в борьбе, и я ни о чем не жалею». И мне было его не жалко. И не верилось – ну, никак! – что человек этот всю жизнь боролся за счастье народа. Скорее, всю жизнь он прожил назло. И себе. И Богу!

Атеизм, подаривший миру Вольтера и Герцена, на исходе советской эпохи выродился в беспомощное злое брюзжание. Здравая мысль, свежая идея уже давно сдохли в застоявшемся болоте старых марксистских догм; в плесени расплодились плутоватые бойкие дельцы от философии, которые ловко сооружали из избитых истин свои пухлые диссертации и «научные» статьи.

Слово «научный» стало любимым. Научный подход открывал волшебным ключиком двери в «научную» философию, где «научного» мыслителя ожидали должности и награды.

Прекрасный русский писатель Солоухин попал в немилость. Представьте, написал он, вы идете по девственному лесу и вдруг видите шалаш. Кто сделал его? Охотник? Рыбак? Лесник? Или порывом ветра ветки взмыли в небо и сами собой уложились нужным образом? Ответ очевиден, не так ли? Так может быть, пишет Солоухин, и мир наш создан не случайным порывом ветра, а по плану?

Казалось бы, мысль, как мысль. Ответьте.

Ответили.

В толстом московском журнале «группа товарищей» разразились гневной отповедью отщепенцу. «Заигрывает с Боженькой», – таков был приговор. Казалось бы, заигрывает и заигрывает, вам-то какое дело? Нельзя! Сами «товарищи» предпочитали «заигрывать с Лениным», взывая к трупу по всякому поводу чуть ли не в каждом абзаце и уверяя свою паству, что он живее всех живых.

Так вот и жили.

Глава 38. Народная

Мои пьянки уже давно потеряли свое очарование. В прошлом остались блаженные времена, когда поутру, освежившись под контрастным душем, мы встречались с Китом на лестничной площадке и, захлебываясь от хохота, вспоминали, как чудили накануне – кому набили морду, кто наблевал себе на ноги, кто вырубился в кустах. Теперь наутро воспоминания пугали, и мы обменивались ими по телефону осторожно. Контрастный душ помогал мало. Одиночество пугало.

Собирались у пивного ларька. Кто-то с «бланшем» под глазом, кто-то в чужой куртке. Вытряхивали мелочь из карманов, но вскоре появлялись и бумажные мятые купюры. Жизнь налаживалась.

Здоровья в организмах было еще много. Вообще, положа руку на сердце, могу сказать: крепкое племя было семидесятых. Крепкое! Я сам в юности мог подтянуться 49 раз на турнике, в молодости 25 раз. И был далеко не самым сильным среди сверстников! Думаю, если выставить друг против друга десять юношей из семидесятых против десятка нулевых, победа советской команды была бы сокрушительной. Наши ребята на спор разбивали кулаком кирпичи и гнули металлические прутья. Толкали штангу под девяносто кило. Однажды я был свидетелем и такой забавы. Кит и Вовка Константинов стали спорить у кого рука крепче, да удар сильнее. Вовка год целый качался в спортивном подвальчике, ну а Кит был известный силач и забияка. Решили проверить в честном поединке. Прямо, как у Лермонтова в «Песне про купца Калашникова». Встали друг против друга, Вовка размахнулся и влепил Киту в ухо так, что весь двор вздрогнул и ахнул. Покачнулся Кит, ухо потрогал, усмехнулся, куртку снял. Вовка побледнел, но встал честно в пол-оборота и руки свесил. Кит ударил в ухо, коротко и страшно. Вовка как подрубленный упал на землю. Его накрыли пиджаком и отнесли на скамейку. Там он и лежал, пока не принесли несколько бутылок портвейна. Бойцы выпили мировую.

Вспоминаю один солнечный апрельский день. Мы с Коноваловым прогуливали урок математики, загорая на Неве. Стояли на деревянном настиле, который       каждую весну до сих пор сооружает неподалеку от Володарского моста местный рыбсовхоз: накануне путины корюшки. Нева дышала холодом. Огромные льдины с нахохлившимися чайками на борту, с шелестом проплывали мимо, к заливу. И вдруг сверху, по ступеням лестницы на помост спустились два парня лет двадцати. Высокие, плечистые,