одну фигуру, то в другую и трясла туда-сюда каким‐то крючковатым отростком, как хвостом, сметая листья в кучу. – Я тебя не понимаю! Пресвятая Осень, кто‐нибудь говорит на языке этой штуки?!

– Что‐то случилось с Джеком, – прошептала Тита, побелев даже больше, чем обычно.

В отличие от них, Лора никогда за Джека не переживала. Каким бы могущественным и сильным его ни описывали другие и каким бы слабым он ни был на самом деле, она всегда знала, что Джек будет в порядке. Быть может, потому что ей и впрямь не было до него никакого дела, а может, она просто верила в него даже чуть больше, чем другие, сама о том не подозревая. Как вообще можно сомневаться в парне без головы, у которого нет ни пульса, ни крови? Он должен был быть мертв уже сам по себе, так вряд ли его умертвит что‐то другое, считала Лора.

Она в очередной раз поняла, как сильно ошибалась и что же натворила, когда в только закрытую Францем дверь снова постучали. Листья замело внутрь Крепости опять, а вместе с ними – неподвижного Джека, оставленного на пороге в свертке из черного пальто.

Кто‐то закричал повторно, возможно, даже сама Лора:

– Джек!

9

Дверь в Волшебную страну

– Отец мой, отец, иль не видишь и самЛесного царя дочерей ты вот там?– Сынок мой, сынок, я давно разглядел:То ряд старых ветел во мраке так бел.«Люблю тебя, сердцу ты мил моему;Коль сам не пойдёшь, я насильно возьму».– Отец мой, отец, вот меня он схватил, —Лесной царь, я чувствую, мне повредил!Отцу стало страшно, он гонит коня,Он мальчика держит, что дышит, стеня, —Насилу достиг он двора своего…Ребёнок был мёртв на руках у него[23].Иоганн фон Гёте «Лесной царь»

Тогда, сорок лет назад, Титания была счастлива наконец‐то снять с себя королевский венец из серебряной паутины и лунного света, потому что это означало больше никогда не принимать решений, которые заставляют сыпаться головы и камни. Однако кто‐то словно опять водрузил его на ее голову, когда, открыв дверь Крепости, она обнаружила на пороге бездыханный сверток, который некогда сам был Королем.

Конечно, даже верни Титания себе венец на самом деле, ей было не под силу исправить то, во что превратил город Ламмас. Клематисы, лезущие изо ртов горожан, говорили на каком‐то своем, непонятном даже Титании языке. То было низкое, вибрирующее гудение, точно жужжание насекомых, притаившихся в траве, чтобы ужалить. Клематисы, своевольные и непослушные, росли там, где им вздумается, и внутри тех, кто им понравился или, наоборот, пришелся не по душе. Они распускались от крови, а не от солнечного света, и пахли обманчиво сладко, будто сахар растопили на плите вместе с ванилином и сливками. При других обстоятельствах Титания бы и кончиком пальца к ним не притронулась – ее золотая пыльца почему‐то бледнела и осыпалась, если смешивалась с пыльцой их. Но все следующие сутки и еще двое после них она только и делала, что в этих цветах копалась, выдергивала их из людей, срезала золотыми ножницами, чтобы те наконец‐то смогли свободно дышать, и убеждала, убеждала, убеждала своенравные бутоны, тщетно пытаясь понять их, приручить. В конце концов, благодаря Барбаре и всему, что она рассказала, у Титы это все же получилось. Но не найти с клематисами Ламмаса общий язык, нет, а наоборот – заставить их замолчать.

«Чем больше сожалений, тем быстрее растут цветы».

Это было одно из многого, что начертила Барбара своей пляской на полу, пока Франц стоял над ней с блокнотом и с нервно подергивающимся левым глазом торопливо все записывал. Им троим, даже вместе с Лорой, которая первой додумалась одолжить у соседей доску Уиджи, потребовалось около пяти часов, чтобы собрать разрозненные обрывки фраз в единое целое. Барбара перечисляла все, что, очевидно, видела и слышала накануне. Там были какие‐то «Сырный суп, любимая еда», «Куры с овцами», «Это Первая свеча», «Тридцать первое октября», «Ради возможности снова ходить»…

Последняя фраза, собранная Барбарой уже при помощи сердцевидного планшета магической доски, произвела на Лору неожиданно сильное впечатление. Она побледнела и, пробормотав что‐то о том, как непростительно давно они не пили чай, уехала на кухню. Франц нахмурился, глядя ей вслед с глупым видом. Титания же осталась неподвижна. Когда‐то давно ее дети тоже ошибались, да и не единожды. Например, ели не тех и не тогда или просто ели, что, по меркам большинства, уже считалось преступлением. Лора же все еще детеныш даже среди детенышей – и тысячи лет не исполнилось! Что взять с ребенка, напрочь лишенного игрушек, но смотрящего, как играют в них другие? Материнское сердце Титы болело за нее, но за Самайнтаун оно болело чуть-чуть больше. Ради него она осталась непреклонна, отмела желание утешить и сосредоточилась на том, чтобы исполнить волю Джека.

Занять его место и всех спасти.

«Тита, Тита, Тита!»

Барбара повторяла ее имя снова и снова, как заведенная, когда дошла до части про цветы. В таких играх, как «Правда и ложь», Титания не разбиралась, да и о Первой свече ничего не знала. Зато она знала, что цветы порой говорят громче любых слов и так же сильно ранят.

Или исцеляют.

– Чем больше сожалений… – повторяла Титания шепотом, запершись в цветочном магазине на всю ночь в охапку со стопкой исписанных и исчерченных листов.

Она сидела над горшками долго, пока в одном из них клематисы, выдранные из чужих тел в больнице и насильно пересаженные, вдруг не стали скрючиваться и чахнуть. Это случилось, когда Титания раскопала землю рядом с их корнями и посадила там прекрасные хрупкие побеги, от обильного полива и ее присутствия распустившиеся нежными белыми первоцветами.

– В мороз пробиваются, потому что чуют тепло грядущей весны. Все оттаивает, все теплеет, и сердца тоже. «Я прощаю тебя, его, себя. Я прощаю все, что простить нужно. Я предвижу лучшее», – прошептала Тита, наконец‐то догадавшись. К тому моменту персиковые лучи рассвета только‐только прогнали из «Волшебной страны» зябкую ночную темноту, а руки ее были в земле по локоть, грязь забилась под длинные матовые ногти, замарав белые кружевные рукавчики и воротничок платья. – Прощение и смирение – вот, что противоположно сожалению. Подснежники.

Титания впервые улыбнулась.

Сорок с лишним лет она занималась тем, что исполняла людские просьбы и мечты, стараясь подсобить им там, где можно и нельзя. Каждый букет носил черты того, кому был предназначен, и пел голосом, который лишь тот человек и мог услышать. Потому ни один букет никогда не повторял другой – хотя бы одной веточкой, хоть одним листочком да отличался. Словом, никто не относился к цветам так трепетно, как Тита, поэтому ей даже в голову не приходило,