– Цветы, цветы! Снова эти проклятые цветы!

Синекожая нимфа-лампада верещала, извиваясь на больничной койке, когда часом спустя Титания устроилась на краю ее постели с ложкой толченых подснежников, заваренных крутым кипятком и как следует настоявшихся в стакане. Эта лампада стала первой, к кому Титания сумела пробиться через ведьм, что с гримуарами наперевес окружили пациентов с возмущенными визгами, мол, «клин клином вышибают только идиоты». Лишь после того, как их Верховная куда‐то отошла и вернулась бледной, как поганка, будто обескровленной, дорога все‐таки освободилась. Но испытания для терпения Титании на этом не закончились: еще час у нее ушел на то, чтобы унять истерику лампады и убедить ее, что эти цветы «добрые, не злые вовсе», как те, которых она наблевала под постелью целый таз, и еще столько же, чтобы посидеть рядом, подождать и убедиться: оно работает! Прощение и сожаления – действительно заклятые враги.

Клематисовая лихорадка ослабла, и прямо у нее на глазах нимфа наконец‐то смогла поесть, умяла целую кастрюлю свежих куриных сердечек. «Хороший аппетит – показатель того, что трагедия идет на убыль», – сказал как‐то Джек, а он явно знал в премудростях жизни толк.

– Подснежники в избытке ядовиты, – предупредила Тита собравшихся вместе пациентов, врачей и ведьм, складывая в сумку опустошенные баночки. – Поэтому давать можно только по столовой ложке не больше раза в день. Завтра я принесу еще…

– А что же господин Джек? – поинтересовался вдруг кто‐то из обступившей ее толпы. – Вы ранее сказали, что подснежники клематисовую лихорадку не лечат, а только убирают симптомы. Когда же будет настоящее лекарство?

– Да, да, – подхватил кто‐то еще. – Чем занимается господин Джек? Что‐то его совсем не видно. Он сам‐то здоров? Где он? Почему господина Ламмаса вместо себя поставил, а нас не спросил, хотим мы того или нет? Как же выборы и демократия?

– Где хваленая защита и помощь Тыквенного Короля? – фыркнули вдогонку. – Город разваливается на части! Что происходит в Самайнтауне?! Это до сих пор вообще Самайнтаун? У меня во дворе вот все кусты позеленели… Кто‐нибудь расскажет правду наконец?!

Мало того, что «Бу-у!» на Призрачном базаре превратилось в «Бу-э», как невероятно метко выразился Франц, и что уже отвратило от города большинство туристов, так теперь еще и коренные жители судачили о Джеке. Титания думала, что готова к этому. Она знала, что рано или поздно вопросы расколют Самайнтаун, но не ожидала, что они вызовут у нее такое нестерпимое желание расколоть вместе с ним и черепные коробки тех, кто их задает. Возмущения, требования, упреки и «я», «я», «я». Обвинения Джека в безответственности, недосмотре, небрежности и во всех смертных грехах. Даже когда Титания уже уходила, злые голоса вонзались ей в спину, как ножи. Она молча радовалась, что то не спина Джека – он бы не выдернул и не отбросил их так просто, как она. Этих ножей оказалось слишком много: когда Титания вернулась в Крепость, там ее уже ждала новая толпа.

– Где Джек Самайн?!

– Почему Джек Самайн не выходит? Мы стоим здесь уже несколько часов и зовем его!

– Да это потому что он сам во всем виновен, вот и прячется!

– А ведь правда… Моя сестра видела его на Призрачном базаре, вокруг него распускались те цветы… Выходит, это Джек нас и потравил! С ним всегда было что‐то не в порядке! Ну, помимо отсутствия головы…

– Я уже ничему не удивлюсь. Вы, кстати, на эту фею посмотрите. Слышал, это она мужиков каждый год жрет, а Джек Самайн ее покрывает…

Титания встала на крыльце, как на помосте, глядя снизу вверх на узкую кирпичную тропу, что выкладывала путь через двор к дороге и которую, как муравьи, заполонили люди. Ветер – непривычно теплый для Самайнтауна, несущий лето, как он нес золотые сухие листья еще неделю назад, – трепал ее волосы и платье в следах сырой земли, в которой она копалась ради них всю ночь.

«Звери, – думала Тита, – тоже кусают руку, если та перестает кормить. Звери тоже воют, когда в лапу впивается капкан, и бросаются на тех, кто кажется слабее».

Как звери, люди были худшими из них, потому и годились только в пищу животным покрупнее. Их вид, беснующийся – может, справедливо, может, она даже могла бы их понять… – невольно вызывал у нее сосание под ложечкой. Во рту копилась слюна, и десны ныли от того, как сильно хотелось зубам вонзиться в плоть. Оскорбления в адрес Джека заостряли инстинкты Титы подобно точильному камню.

Услышав еще одно, она повернула голову под неестественным углом, заставив говорившего тревожно сглотнуть и потупиться. Никто не понял, что в тот момент волосы Титании треплет уже не ветер. Они шевелились сами, извивались, точно змеи, и ползли по ее щекам, плечам, спине, ища добычу, чтоб обвить и сломать хребет. Голова опустела от мыслей, человеческих, раздельных, внятных, каким учил ее Джек, – и наполнилась темными желаниями. Лицо, в равной мере пугающее, как и прекрасное, вдруг стало только пугающим, даже совершенно диким.

– А еще у нас в квартале прорвало канализацию, все подвалы затопило, воняет сплошь дерьмом!

– Я видел трупы, на улице разгуливающие… В Самайнтауне ведь полно детей! С каких пор мы стали давать зомби вид на жительство?!

– А что на счет Дня города? Я видел плакаты, что он все равно состоится… Это разве безопасно? Кто гарантирует нам, что история с базаром не повторился?!

– Пусть эта эгоистичная самовлюбленная тыква покажется и все сама нам объяснит! А то…

– ПРОЧЬ!

Единственное, что было в Титании сильнее, чем голод, – это преданность Джеку. Он возлагал на нее надежды, которые она не могла не оправдать. Но именно это бы Титания и сделала, если бы перерезала всех жителей Самайнтауна, как хотела. Поэтому она закричала, во все горло, скалясь и шипя:

– Пошли прочь от крепости и Джека!

Часть слов прозвучала неразборчиво из-за того, что все они слились в рычание, зато толпа резко замолчала. Где‐то мелькнули вспышки фотоаппаратов – журналисты местных газетенок слетелись, как стервятники, – и Титания разбила их объективы все до одного, подобрав с земли мелкие садовые камешки. Посыпались стекла камер и экранов, несколько человек вскрикнули и отхлынули назад. Чтобы закрепить эффект, Титания сиганула с крыльца и припала к земле животом, как кошка. Удивительно, сколь понятливы перед ее зубами и когтями оказались те, кто прежде не понимал человеческого языка: толпа, которую Франц до нее тоже пытался выпроводить несколько часов кряду, разбежалась в разные стороны в мгновение ока. Вскоре двор Крепости полностью опустел, остались лишь соломенные куклы, раскачивающиеся на плакучих ивах под окнами дома, на которые Титания, выпрямившись, устало махнула рукой. Сколько бы они ни срывали