– Достигнуть этой цели быстро и верно мы можем лишь путем органической конституции для Франции, чего я всеми силами добиваюсь, – сказал Мирабо. – И почему бы не английской конституции? Я нахожу в ней все гарантии настоящей естественной и разумной свободы. Свободное равновесие между народом и престолом с сильной, между ними стоящей аристократией, чего можно желать более, чтобы сделать из государства достойную для людей и удобообитаемую сферу? Поднятый же в собрании вопрос о «правах человека» может быть разрешен лишь путем закона. Без закона нет прав человека! Что за нелепая ложь это уличное воззвание: «Все люди свободны и равны по рождению!» Нет, они не свободны и не равны по рождению! Зависимость и всевозможные различия нераздельны с самим их существованием. А свобода слова тоже право человека? Нет, она более чем право человека. Что у меня есть нос, – это право человека, но право свободно выражать свои мысли, право молиться Богу, как хочу и могу, я могу приобрести лишь в законно устроенном обществе, где оно только и имеет место и значение. Прежде надо иметь государство, как продукт законности и цивилизации, а там уже можно наполнять его, сколько душе угодно, всевозможными правами человека.

Ла Марк сердечно пожал ему руку и сказал:

– Вы восхищаете меня, любезный граф! Если б я мог услыхать вас и с трибуны с этой высокой умеренностью, с этой пламенной законностью! Дайте мне слово, что и во время прений вы будете держать эту великолепную речь, а не позволите увлекать себя революционному вихрю, что не раз, признаюсь, огорчало меня. Ваш необыкновенный талант будет оценен, верьте мне! И тогда вы займете во Франции положение могущественное и прекрасное, которого никто еще не имел. Граф Мирабо будет министром Франции, как только мы освободимся от Неккера. До сих пор вы еще подозрительны для двора, чему причиной все ваше прошлое. Но я не перестану обращать взоры королевы на вас. Скоро она увидит, что в беде есть только один спаситель, и это граф Мирабо!

– Вы можете каждую минуту свободно говорить с королевой! – горячо воскликнул Мирабо. – Мария-Антуанетта питает к вам истинную дружбу, потому что ваш отец, герцог Аренберг, был австрийским фельдмаршалом! Она последует за вашими указаниями, если только вам не надоест говорить ей обо мне. Скажите же ей, что Мирабо на коленях ожидает возможности служить ей. Дело лишь в том, чтобы услыхать повеления королевы, и тогда Мирабо будет камни возить, чтобы помочь воздвигнуть храм ее желаний!

С этими словами он быстро вскочил и схватил свою шляпу, собираясь уходить.

– Простите меня, что я не дождусь герцога Орлеанского, – сказал он. – Союз между мною и герцогом никогда заключен быть не может, а потому нам лучше не знакомиться. И без того уже распространяются слухи, что я принадлежу к партии герцога Орлеанского. Вы лучше всех знаете, что это ложь, и я должен вам признаться, что господина герцога я не желал бы иметь даже своим камердинером.

Граф де ла Марк от души рассмеялся последним словам, сердечно прощаясь со своим другом.

В прекрасный, ясный сентябрьский день Мирабо отправился из Версаля в Париж с целью лично уладить одно беспокоившее его с некоторых пор дело. Недавно вместе со своими женевскими друзьями, Дюмоном и Дюроверэ, он начал издавать газету, печатавшуюся в Париже под названием «Соurrіеr de Prоvencе»[23] и содержавшую грозные и весьма влиятельные статьи о текущей политике и о национальном собрании. Но по вине книгопродавца Ле-Же, которому была поручена продажа, газета выходила так нерегулярно, что вызывала постоянные нарекания подписчиков и со всех сторон обращаемые к Мирабо просьбы о принятии мер против такого разгильдяйства. В особенности Дюмон и Дюроверэ не переставали настаивать на том, чтобы газета была отобрана у Ле-Жэ, на что, однако, Мирабо не решался, несмотря на ясные намеки на красивую супругу Ле-Жэ, из-за которой он будто бы готов был погубить издание, с первых дней уже получившее значение и имевшее более трех тысяч подписчиков.

После долгих уклонений Мирабо должен был, наконец, почти против воли, отправиться с этими друзьями, к которым присоединился и Клавьер, для тщательнейшего исследования дела.

– Наш друг Мирабо боится объяснений со своей прекрасной приятельницей Ле-Жэ, – говорил Клавьер, поддразнивая Мирабо, сидевшего с недовольным видом в экипаже напротив него. – И зачем было поручать продажу газеты книгопродавцу, у которого такая соблазнительная жена? Хотя госпожа Ле-Же не первой молодости, однако для тридцати шести лет она весьма привлекательна. Я уверен, что никакой отчетности она не ведет.

– Я уступил ей свою долю в барышах по этому изданию и готов внести еще вперед сумму, какую вы пожелаете, – сказал Мирабо. – Но заставлять меня погружаться в эти дрязги, право, слишком. Мое согласие на это сегодня есть большое доказательство дружбы к вам. Вам известно, как неохотно я оставляю теперь Версаль, хотя бы на полдня. Начались прения о системе двух палат и о «veto»[24], а эти вопросы такой огромной важности, что я не хотел бы пропустить ни малейшего оттенка при обсуждении их в национальном собрании.

– Ты произнес уже вчера исполинскую по силе речь в пользу короля, – возразил Клавьер, принужденно улыбаясь. – Народный герой Мирабо направил философскую стрелу в пользу «veto» короля; но я должен сказать, что некоторые клубы жаждут тебе отомстить. Ты желаешь предоставить королю его законное право и он счастлив теперь, что имеет право одним словом своим «запрещаю» уничтожить все постановления законодательного учреждения? Ты показал себя через это более монархистом, чем сам король и его министры, потому что Неккер требовал для монарха лишь права откладывать исполнение постановлений и обращаться к избираемому заново собранию, голосование которого делается затем для него решающим. Ты же, мой друг, хочешь предать конституцию на милость или гнев монарха. После громогласного провозглашения этого вчера сегодня ты можешь отдохнуть, посетив прелестную госпожу Ле-Жэ.

– Знаю, что в этих вещах я с вами, женевцами, не сойдусь, – ответил Мирабо, задумчиво глядя в окно кареты. – Могу вас уверить только, что если бы, по нашей новой конституции, король не имел права такого «veto», такого «запрещаю», я предпочитал бы жить в Турции, а не во Франции. Не может быть нации, если у нее нет одного-единственного главы, воля и решения которого безраздельны. Я гораздо менее страшусь нарушения прав королем, чем верховной аристократии нескольких сот лиц, соединившихся в законодательное собрание.

Молчание было ответом на эти заявления. Дюмон и Дюроверэ только торопили кучера, спеша добраться до столицы.

Скоро достигли ворот Парижа. Экипаж быстро покатился по улицам, на которых навстречу ему двигались страшно возбужденные толпы народа. Большие скопища образовались на площадях, а среди них раздавались страстные, до невероятности резкие речи ораторов.