– Тебе, наверное, было больно, – говорит он, проводя пальцем по шраму.

– Даже больше, чем ты можешь себе представить, – отвечаю я, моля бога, лишь бы он не начал расспрашивать меня о подробностях и тем самым избавил меня от пышного букета новой лжи.

Мы какое-то время молчим, затем начинаем собирать раскиданную одежду, хотя и не спешим одеваться. Наверное, потому, что оба знаем, что сейчас мы снова займемся любовью. Я чувствую, Фрэнк хочет что-то сказать, – и оказываюсь права. Мой нюх меня не подвел.

– Ты часто задумываешься о будущем? – спрашивает он.

Ну и вопрос! Особенно для такой, как я.

– Начинаю, – признаю́сь я.

– Я тоже.

Но только по другой причине, добавляю про себя.

– Я уже давно отвык смотреть в будущее, – говорит Фрэнк. – После того, как Карен ушла от меня, после того, как умерла Роза, я просто не видел в этом смысла. Особенно после Розы. Даже после того, как горе слегка улеглось. Я просто не мог заставить себя строить планы. Сначала это казалось чем-то дешевым, а потом – лишь пустой тратой времени. Я жил от одного дня к следующему, от одной недели к другой. Тогда меня это устраивало, – он поворачивается ко мне лицом и смотрит мне в глаза, – но сейчас – нет.

Я каменею. Мне страшно, что Фрэнк сейчас сделает что-то безумное – например, скажет мне, что любит меня, или, что еще хуже, сделает мне предложение. Если он так поступит, какая-то часть меня растает. С другой же случится апоплексический удар или что-то в равной степени жалкое и неприличное. В этом вся беда: если вы в меня влюбились, то получаете меня целиком, все самые разные версии моей персоны. Любите меня? Любите и мою тайную семью. Вопрос в другом – кто объект этой любви? Стефани? Петра? Марина? Или же все три одновременно?

– Ты вернула меня к жизни, Марина, – говорит Фрэнк.

То же самое я могу сказать и о нем самом. Он нашел верную ноту. Я согласно киваю, что, похоже, для него полная неожиданность.

– Так и есть, – говорю я ему. – С самой юности мне постоянно чего-то не хватало. Время идет; мне же кажется, что нечто уносит меня от этого все дальше и дальше. И вот теперь я чувствую, что приближаюсь к нему. Чувствую, как становится теплее.

Фрэнк берет мои руки в свои.

– Я влюбляюсь в тебя, Марина. И ничего не могу с собой поделать.

Я не знаю, что на это ответить. Я сказала бы ему то же самое, но знаю, что никогда не смогу заставить себя произнести такие слова. Фрэнк разрывает меня на части и даже не подозревает об этом.

– В меня пока еще никто не влюблялся, – говорю я. – Ты первый.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю, – упираюсь я. – Никто. Да и некому. Знакомые парни были слишком молоды, из мужчин давно вышел пар.

– Но ведь должен был быть хотя бы один.

Я вспоминаю Кита Проктора.

– Наверное, был. Но из этого ничего не вышло.

– Почему нет?

– Он уехал. У него не было выбора.

Фрэнк целует меня, я же думаю о том, что он сказал. Меня вновь прибивает к берегу. Он прав. Я теряю аппетит к отмщению, потому что месть неспособна тягаться с любовью. Фрэнк воскрешает меня, возвращает к жизни. Если я не буду осторожна, велик риск того, что он сотворит из меня настоящего человека.

– Странно, – говорю с печальной улыбкой, – я всегда сопротивлялась таким моментам, как этот. По крайней мере, мысленно. Потому что в жизни их просто не было. Я их не допускала. Никого не подпускала близко к себе. Потому что так проще и безопаснее. Ни моих родителей, ни братьев, ни сестру. Мне было страшно впустить к себе в душу кого бы то ни было. Я воспринимала это как посягательство на мой внутренний мир. Но теперь все по-другому.

Фрэнк озадаченно смотрит на меня. Наверное, потому, что не привык слышать от меня такие признания.

– Что-то не так? – спрашиваю я его, когда молчание начинает затягиваться.

– Мне казалось, ты единственный ребенок в семье.

– Что?

– Ты говорила мне, что ты единственный ребенок в семье. А теперь упомянула братьев и сестру…

Я чувствую, что краснею. С моих губ готовы сорваться слова опровержения, но я вовремя ставлю им заслон. Я не могу лгать Фрэнку. Тем более сейчас. Не в момент, когда мы исповедуемся друг другу. Я уже и так налгала выше крыши, и мне не хочется испоганить ложью чувства, в которых я признаюсь ему. И все же я не могу сказать ему всей правды. Похоже, Фрэнк прочел что-то на моем лице. И мы оба знаем: настал поворотный момент.

Я делаю глубокий вдох.

– У меня были два брата и одна сестра. Теперь у меня только один брат, но мы не общаемся. Моих родителей тоже нет в живых.

Мои слова доходят до него не сразу.

– Почему ты раньше этого не говорила?

– Потому что не могла. И сейчас не могу. Вернее, не должна.

– Почему нет?

– Потому что это опасно для нас обоих.

Он с прищуром смотрит на меня.

– Чем ты занимаешься, Марина?

Я прикусила губу и тяну время.

– Когда ты говорил мне то, что сказал, ты ведь не шутил?

– Нет, конечно.

– Вот и я тоже не шутила. Что бы ни случилось, помни о том.

– А что должно случиться? – спрашивает Фрэнк.

– Пока не знаю.

– Послушай, я…

Я прикладываю палец к его губам, не давая ему договорить.

– Лучше не спрашивай. Не вынуждай меня лгать. Только не сейчас.

Похоже, он не знает, что сказать в ответ, и вместо этого смотрит в сторону.

– Я хочу быть с тобой, – говорю я ему. – Вот почему я должна быть честной. Если хочешь быть со мной, ты не должен мешать мне быть честной.

Он не отвечает на мои слова, но я и не жду.

И тогда я задаю последний вопрос:

– Если б нам потребовалось исчезнуть, скажи, ты мог бы с этим жить?

* * *

Саксофонист у подножия эскалатора на станции «Пиккадилли-серкус» играет вещь Глена Миллера «В хорошем настроении». Пассажиры бросают монетки на грязное одеяло, которое он расстелил у своих ног. Акустика станции восполняет убогость исполнения.

Петра посмотрела на часы. Она явилась на пять минут раньше назначенных четырех. Поднявшись на эскалаторе наверх, прошла через турникет и – как и велел ей Реза Мохаммед – направилась к телефонам-автоматам. Оба мужчины были уже там. Миркас и Юсеф. Оба кивнули ей, но не сказали ни слова.