Догадок он не строил, не стал покачивать с нажимом ненадежное, занывшее нутро. Искать по всем опорным пунктам и отделам, погнать десятки, сотни постовых в своем районе и соседних, сориентировав их по приметам и на местности. Потребность в ясности (увидеть, взять, ощупать) целиком захватила, и времени, свободных сил пугаться и шарахаться от собственных предположений у Железяки совершенно не осталось.

Такого еще не было, так хорошо уже не будет: вот эта девочка, чьи золотисто-карие бесстрашные глаза надолго останавливаются на твоем ничем не примечательном, невыразительном лице, так, будто в нем возникло что-то важное, особое, ни с чьим другим лицом в сравнение не идущее; никто не заметил — она одна вдруг потянулась к твоему лицу, только она одна, и никого не надо больше; внимание остальных, других, расположение, обожание многих, миллионов она ненужным сделала.

Никого не осталось, ты идешь рядом с ней, монопольно владея чудом ее подвижного, текучего, неизъяснимо-лживого, смешливого лица, вбирая чудо звонкой ее кожи, запахов, самой ее крови. И эта улица, и следующая, и весь этот город — бессонная прорва Москвы — всего лишь среда ее обитания; тяжелый, рыхлый, безразмерный, он стал таким же, этот город, как она, которая не может ни секунды шагать размеренно, пристойно, без припрыжки, так, чтобы не запрыгнуть, не залезть, не оседлать, румяная от выпитого, пьяная, прохладно-крепкая и чистая, как воздух морозного зимнего дня; вся переливчатая, жадная, готовая вспыхнуть, как спирт, она меняет улицу, погоду, она — причина их возникновения, все это для нее тут возвели и насадили, заставили светиться жемчужно-матовым фасады изнутри и разожгли гигантские иллюминации повсюду по-над крышами; это она должна быть в курсе, что все будет кока-кола, на каждом шагу получать подтверждения, что ее жажда — все, что мир готов немедленно откликнуться на каждое ее желание шипучей ниагарой газировки, утюговидным исполинским куском торта в витрине напротив, и эта вот сапфировая вывеска Samsungʼа смонтирована только для того, чтоб ей взбрело однажды прочитать наоборот светящиеся буквы.

Иван был готов бесконечно разматывать кишки переулков, кормиться икрой стоп-огней, витрин, иллюминаций, стоять, ловить машину, верней, смотреть, как ловит Маша — вытягивая руку повелительно, готовая карать за неповиновение и начиная вдруг подскакивать нетерпеливо, гасить ладонью скорость, принижать, приказывать остановиться, как будто каждый из неведомых людей, прикрытых пластиком, металлом, ей должен подчиняться так же запросто, как если б был лишь продолжением Машиного тела.

— Все ты, из-за тебя! — она чертыхается, шикает. — Меня одну бы взяли, — подмигивает плутовски. — Давай уйди-ка, спрячься, как будто не со мной, и выскочишь потом. Или мы вечно тут с тобой как в проруби.

— Уж лучше вечно, я не против. Пойдем пешком.

— Да ну, устала. Стоять, стоять… Ну вот козел! — конечно, не ему она, а человеку в тяжелой черной туше мощного сановного авто. — Чтоб ты доехал до ближайшего столба!.. Ну ладно пойдем, раз ты такой ревнивый, неотступный. Ты подозрительный, Иван, ты думаешь, я — р-раз — и с носом тебя, да?

— Да кто же тебя знает?

— А тебя? Ты очень странный, мягко говоря, не видела таких.

— Чем это я странный такой?

— Все тем же. Приперся в Россию с каких-то хренов. Или на самом деле врет твой Эдисон?

— Да нет, не врет. Зачем ему?

— Чего тебе в Германии не хватало?

— Тебя. — Он даже не подумал, само собой вырвалось, и получилось глупо-жалко у него, наверное, пародией… нашелся поедатель женщин, тоже мне, это вот Эдисону дано верным тембром искупать всю банальность, убожество кальки, словесного шлака, подобранного миллионами юнцов из телевизионного корыта… да нет, вроде нормально, раз Маша не скривила рот как от прогорклого. Выходит, и верно слова порой не значат ничего, любыми могут быть, не ими вы меняетесь друг с дружкой. Рты можно открывать, как рыбы, и слушать речь как музыку.

— А если серьезно?

— Куда уж серьезнее, — сказал он обреченно, и снова вперились друг в дружку — бодать, подавлять, заставлять отвести.

— У дядьки научился, Казанова? — Она протянула с шутливой издевкой.

— Да не было времени учиться у него, я первый раз вот так с ним зависаю.

— Ну, хорошо, давай серьезно. — Тут сделала Ивану страшные глаза, предупреждая, что «убьет». — Вот что тебе там не хватало?

— Мне не хватало то, что рос-то я вот здесь, в Москве, до двенадцати лет. И когда мать переезжала, она меня не спрашивала, как я, хочу я, не хочу. Теперь вот вырос, разобрался сам, как я хочу, где я хочу.

— Любовь к родному пепелищу… Образование ты там, к примеру, мог бы покруче получить.

— Смотря какое.

— Ну, это свое, живодерское.

— Да в том и дело, что еще вопрос. В Европе медицина богаче и технологичнее… там микроскопы, лазеры, лаборатории, но это все на самом деле только щупальца такие, костыли. К ним нужен человек. А что касается мозгов и рук, то русские врачи, не все, конечно, а передовые, ни в чем не уступают и даже часто первыми проводят такие операции, которые вчера считались нереальными. Я ничего такого не хочу сказать — патриотизм там, да, и все такое прочее про жертву… громкие слова, а просто здесь, мне кажется, ну как-то интереснее жить, труднее, оттого и интереснее.

— А если тебе бухнут зарплату в двадцать тысяч, впихнут в вонючую больничку в каком-нибудь вонючем Мухосранске, вот это тебе будет интересно?

— Не знаю. Там посмотрим. Чего сейчас об этом говорить? Сейчас я что угодно заявить могу… ну, про терпение там, про долг… но как на самом деле будет все в реальности… Мне просто кажется, что и такой вот условный Мухосранск, наверное, для чего-то нужен… ну чтобы как бы с самого начала пойти по линии наивысшего сопротивления, ну, там каких-то трудностей. Я вот на самом деле еду в конкретный институт, к конкретному профессору, Чадаев, есть такой, у деда моего учился.

— А это типа поступить по блату?

— Можно сказать и так. Учиться опять же бесплатно.

— Я что подумала… врачи, наверное, на врачихах чаще женятся. Для поддержания чистоты породы. Такая девушка, чтоб крови не боялась, да. В белом халатике, такая, да… ты ей такой — зажим, тампон.

— А это ты к чему?

— Я это к тому, что грецкий орех под скорлупой на человечий мозг похож. Брр! Как только представлю — уже испытание.

— Не обязательно на самом деле на врачах, совсем не обязательно. Мой дед Варлам, к примеру, — он, знаешь, как на бабушке женился? Она к нему легла на операцию. У нее была опухоль гипофиза.

— Это страшное, да?

— Неприятная штука. Она могла ослепнуть. Железа распухает, и происходит кровоизлияние, и эти сгустки крови давят на зрительные нервы.