Тут я, согласившись с благотворным интеллектуальным влиянием Владимира Муравьёва на провинциалов-сокурсников, однако, оспорю утверждение его сына, что Венедикт Ерофеев «был не очень развит». Я убеждён, что в духовном смысле, в понимании сути христианства, он был развит даже более, чем его эрудированный друг, отец Алексея Владимировича Муравьёва. Несмотря на то, что прочитал книг меньше и к тому же не был тогда крещён. А всё потому, что, как говорил в подобных случаях поэт и критик Юрий Иваск, «от него Богом веяло». И это чувствовали некоторые его университетские преподаватели из «бывших». Другое дело, что сам Венедикт Ерофеев своё духовное верховенство над окружающими его студентами если тогда и осознавал, но ещё не использовал для утверждения самого себя в университетской, институтской или какой-нибудь иной молодёжной среде. К такого рода самозащите он обращался чуть позднее, начиная с 1961 года.

Сам Венедикт Ерофеев встрече и общению с Владимиром Муравьёвым придавал немаловажное значение. Но очевидно также и другое. Немаловажное не значит судьбоносное. Венедикт Ерофеев за год до смерти внёс серьёзные коррективы в легенду о доминирующем влиянии на него Мура, как его уже в студенческую пору называли близкие друзья. Тут, безусловно, существовала перекличка с небезызвестным персонажем Эрнста Теодора Амадея Гофмана из романа «Житейские воззрения кота Мурра».

Венедикт Ерофеев предвидел, что вскоре Владимира Муравьёва объявят его духовным наставником, что было бы искажением действительного характера их взаимоотношений. Не случайно ведь автор легендарной поэмы «Москва — Петушки» внятно обозначил, в какой сфере проявилось воздействие на него Владимира Муравьёва — «нелитературный» учитель. Что это означает? Что их взгляды на то, в чём и как творчески себя осуществить, разошлись. При этом даже временное воздействие на него Владимира Муравьёва он ограничил совсем небольшим периодом. Судите сами по его интервью 1989 года в газете «Московские новости»: «В университете мне сказали: “Ерофеев, ты тут пишешь какие-то стишки, а вот у нас на первом курсе филфака человек есть, который тоже пишет стишки”. Я говорю: “О, вот это уже интересно, ну-ка покажьте его мне, приведите мне этого человека”. И его, собаку, привели, и он оказался действительно настолько сверхэрудированным, что у меня вначале закружился мой тогда ещё юный башечник. Потом я справился с головокружением и стал его слушать. И если говорить об учителе нелитературном, то — Владимир Муравьёв. Наставничество его длилось всего полтора года, но всё равно оно было более или менее неизгладимым. С этого всё, как говорится, началось»13.

В перечислении сокурсников Венедикта Ерофеева у меня до сих пор отсутствовали женщины. А они существовали на филологическом факультете МГУ, и в немалом количестве. Не только в одной 4-й немецкой группе, куда записался Венедикт Ерофеев для пополнения знаний, их было большинство. Они преобладали на всём филологическом факультете. Восемь из них вспомнили его на страницах книги «Время, оставшееся с нами. Филологический факультет в 1955—1960 годах. Воспоминания выпускников» как самую яркую фигуру курса, хотя среди них он пробыл недолго. Они описывают высокого, худого, узкоплечего юношу с «яркими голубыми глазами, непокорными густыми тёмными волосами, спускавшимися на лоб. Он непрерывно курил и старался говорить басом, чтобы казаться старше и солиднее»14.

Романтические отношения завязались у него с Антониной Музыкантовой. Знакомство с этой девушкой произошло уже на первом практикуме по немецкому языку.

Уж как она и её подруги пытались уговорить Веню посещать занятия в университете, а не лежать неделями с книжкой в руках на короткой кровати. Чтобы не свисали ноги, он просовывал их сквозь железные прутья спинки. Венедикт Ерофеев читал много, но отбирал книги по собственному выбору, а не в соответствии с учебной программой. Все усилия девушек по его «спасению» ни к чему не привели. Об одном из таких эпизодов посещения Венедикта в общежитии профоргом Дудиной, комсоргом Жуковской и Музыкантовой рассказывается в книге «Время, оставшееся с нами...: «В комнате было накурено, хоть топор вешай, сосед его начал поспешно убирать разбросанные по комнате вещи, подвинул нам стулья. Видимо, ему было неловко. Он сказал Вене: “Ты бы хоть встал, к тебе же пришли, неудобно”. На что Веня буркнул: “А я никого не приглашал”. И продолжал читать (или делал вид, что читает). Пока говорили не о его проблеме, а на какие-то нейтральные темы, он что-то даже отвечал. Но когда мы начали уговаривать, точнее, упрашивать его прийти на занятия, говоря, что деканат допустит его к сессии, если он всё-таки явится, он перестал отвечать и демонстративно углубился в книгу. Но, судя по коротким взглядам, которые он иногда бросал на нас, было видно, что он всё-таки слушал. Наконец все доводы иссякли, и мы могли лишь пойти по второму кругу. Ему это, видно, надоело. Он махнул рукой и изрёк что-то вроде: “Изыдьте!”, что “комиссия” и сделала. Сессию он не сдавал»15.

Последнее утверждение, что вторую сессию Венедикт Ерофеев не сдавал, опровергается воспоминаниями Владимира Муравьёва: «Первую сессию он сдал на пятёрки для себя без всякого напряжения. И вторую сдал, уже с некоторым скрипом, но его тогдашняя пассия выгоняла его на экзамены (он ей этого не простил). На зимней сессии второго курса его вышибли»16.

С кем учился Венедикт Ерофеев, я в основном назвал. Теперь пришёл черёд вспомнить некоторых его профессоров. Не правда ли, интересная тема узнать, что собой представляли эти люди? Те опытные наставники молодёжи, кто выжил в беспощадные сталинские годы и во время начавшейся оттепели сеял разумное, доброе, вечное в головах Венедикта Ерофеева и его сокурсников.

Начну с профессора Романа Михайловича Самарина[246]. С 1956 по 1961 год он был деканом филологического факультета МГУ, а с 1947-го заведовал кафедрой истории зарубежных литератур, имел неоднозначную репутацию. Одни его коллеги, как Леонид Матвеевич Аринштейн[247], утверждали, что он не питал большой симпатии к официальной идеологии, скептически относился к литературам социалистических стран и союзных республик. (Учителем самого Леонида Матвеевича был выдающийся литературовед, исследователь взаимовлияния русской и западноевропейской литератур академик АН СССР Михаил Павлович Алексеев[248]).

Прислушаемся к словам Леонида Аринштейна: «Вопреки мнению Михаила Павловича я относился к Самарину вполне нормально. Думаю, не только потому что он взял меня на кафедру. Мне импонировали его самобытность, прямота, остроумие, весь его облик старого московского барина. А что касается хитрости и беспринципности, то я встречал таких людей, можно сказать, жил среди них. Людей другого типа — высоконравственных, таких как сам Михаил Павлович, как Стеблин-Каменский, — я, к сожалению, встречал гораздо реже»1.

Известная переводчица и филолог Лилианна Зиновьевна Лунгина[249], учившаяся у Р. М. Самарина, представляет его в несколько другом свете в связи с участием в борьбе с космополитизмом среди учёных: «Человек, подобный Самарину, который в нормальном обществе не причинил бы зла, в атмосфере начала пятидесятых годов стал настоящим мерзавцем»2.