И всё-таки скажу несколько слов в защиту подобных Роману Михайловичу Самарину наставников из времени конца 1950-х — начала 1960-х годов. Что касается Венедикта Ерофеева в бытность его студентом четырёх вузов (МГУ, Орехово-Зуевский, Владимирский и Коломенский институты), они делали со своей стороны всё возможное, чтобы он получил филологическое образование и оказался бы среди них. Понимали, насколько этот юноша превосходит своими интеллектуальными возможностями и талантом всех других студентов. Надеялись, что он станет их достойной сменой как по эрудиции, так и по умению держать нос по ветру. Этих людей вполне устраивала хрущевско-брежневская власть. Ведь бессмысленный террор, который когда-то связывал всех по рукам и ногам, оставался в недавнем прошлом и вряд ли имел шансы на возвращение в державу, уже потерявшую миллионы своих граждан в процессе строительства нового общества и в войне с немецким нацизмом. Вместе с тем они знали, что равенство граждан, которое провозгласили в октябре 1917 года, не означало и, к сожалению, не означает до сих пор подчинённости законам, одинаковым для всех. В качестве самооправдания собственного конформизма им пригождался парадокс мудрого Вольтера[255]: «Равенство есть вещь самая естественная и в то же время химера».

К тому же оставшиеся на прежних постах номенклатурные кадры уяснили себе, что начавшаяся борьба с культом личности Сталина вовсе не означала упразднения высочайшего авторитета и снижения статуса личной власти (при коллективном руководстве) первого (генерального) секретаря ЦК КПСС.

Переиначив строку из пушкинской «Сказки о царе Салтане, о сыне его славном и могучем князе Гвидоне Салтановиче и о прекрасной царевне Лебеди», Венедикт Ерофеев в одном из своих блокнотов деликатно обозначил главного из главных в нашей державе: «Стороны той государь, Генеральный секретарь»7.

Преподаватели Венедикта Ерофеева не догадывались, что с восторгом принятый ими на филологический факультет МГУ молодой человек даже в малолетстве своём упрямствовал в непонятно откуда взявшихся предубеждениях. Он, как я уже писал, наотрез отказался вступать в пионеры. Что ни говорите, мальчик был особенный, с дореволюционными представлениями о чести и достоинстве.

Венедикт Ерофеев не был психологически порабощён официальной идеологией. Воля сопротивляться официозу у Венедикта Ерофеева оставалась достаточно сильной, чтобы не поддаваться всякого рода соблазнам и искушениям. Достоинство человека, умеющего думать своей головой, он не растерял и в дальнейшем — в своих скитаниях по СССР.

В стране, превратившейся в бюрократическое и сословное государство, начался процесс реабилитации несправедливо осуждённых по политическим статьям людей. Ведь в сталинские времена никто не был застрахован от ареста. Он мог состояться из-за случайного стечения обстоятельств, в результате конфликта с начальством или доноса.

На первом курсе филологического факультета МГУ больше чем половина поступивших в 1955 году студентов была из семей, в которых кого-то из близких либо расстреляли, либо надолго посадили. Владимир Катаев в своих воспоминаниях обращает на это обстоятельство особое внимание: «О репрессиях сталинской эпохи знал практически каждый из нас по собственному семейному опыту. У меня, скажем, дед, которого взяли в мае 1938-го, так и не вернулся домой. У Володи Муравьёва, часто приходившего в комнату напротив, нервно-ироническая манера разговора и почти трагическое выражение лица, должно быть, отражали пережитую в его семье лагерную историю. (Хотя на эти темы мы тогда предпочитали не разговаривать.) Но Венедикт, должно быть, имел свой особый личный счёт и к прошлому, и к настоящему»8.

Начиная с сентября 1953 года, согласно указу Верховного Совета СССР, Верховный суд пересматривал дела репрессированных советских граждан. В первые годы после смерти Сталина вину с невинно осуждённых сняли примерно с полутора миллионов человек, арестованных с начала 1930-х годов. Для убыстрения процесса реабилитации были созданы многочисленные комиссии, которые непосредственно в лагерной зоне изучали дела политических заключённых и без всякого промедления их освобождали. Надо признать, что к середине 1960-х годов, после удаления с политического поля Хрущева, дальнейшая реабилитация невинных людей была свёрнута. Слишком страшной и неправдоподобной предстала статистика человеческих потерь, которые понесла страна в ходе построения социализма.

А тогда, особенно после XX съезда КПСС с разоблачением культа личности Сталина, люди словно стряхнули с себя непомерную тяжесть и почувствовали надежду, что теперь всё пойдёт как нельзя лучше. Съезд проходил с 14 по 25 февраля 1956 года в Москве. На нём присутствовали делегации коммунистических и рабочих партий из пятидесяти пяти стран.

Лев Андреевич Кобяков, сокурсник и друг Венедикта Ерофеева, в разговоре со мной вспоминал о том времени: «То, о чём говорилось в закрытом докладе Хрущева на съезде, среди народа получило широкое распространение[256]. У меня такое ощущение, что официальные лица этому способствовали. Мы принялись разоблачать стукачей на нашем факультете. Те как-то внешне скукожились, старались не попадаться нам на глаза. И ещё вспоминаю одну зримую примету тех взбаламученных дней. В наших факультетских сортирах вместо туалетной бумаги лежали экземпляры книги Сталина “Вопросы ленинизма”».

Такая ситуация существовала не больше года, а затем потихоньку стали восстанавливаться прежние порядки.

Надо признать, что некоторое время жизнь на филологическом факультете проходила как на качелях: то влево, то вправо.

Сокурсник Ерофеева Юрий Романеев вспоминает: «Это было время, когда парторг факультета, специалист по Белинскому и натуральной школе, Василий Иванович Кулешов, с одной стороны, призывал студентов своего семинара бросить всё, бежать в читалку и читать “Не хлебом единым” Дудинцева в “Новом мире”, а с другой, каялся в либерализме по отношению к курсовой газете “Во весь голос”. В аудиторном корпусе университета состоялась встреча студентов и преподавателей с В. Д. Дудинцевым. Писатель привёл с собой инженера-изобретателя. Речь шла о том, как трудно изобретателю в наших условиях. Ведущий мероприятие преподаватель не смог направить выступления студентов в должное русло, хотя и обращался к высшему авторитету — цитатам из В. И. Ленина. Зубастые студенты побивали Ленина Лениным же»9.

Наш современник, выдающийся мыслитель Александр Пятигорский, рассуждая в диалоге с философом Игорем Смирновым о 1950-х годах в СССР, пришёл к умозаключениям, облегчающим глубже понять ситуацию, в которой оказались Венедикт Ерофеев и его сокурсники: «Для меня и для людей, меня окружающих, главным было то, что пропала проблема смерти. Пропал почти онтологический страх. Эпоха оттепели — она ведь чем на самом деле замечательна? Теперь нам никаких частей тела не режут и наконец-то мы можем искренне поговорить. Но ведь это безумно мало! Здесь не было никакой перспективы. Пятидесятые были годами “выдоха”, но все оставались патриотами, может быть, более чем когда бы то ни было. Поэтому новая эпоха оставалась прежней, правда без ужасов прежнего. В этом отношении характерно, что эти годы не дали ничего талантливого. Идеалом была искренность. Искренность — не талант. Пафос: ну вот хоть сейчас можно не лгать. То, что я назвал псевдореализмом пятидесятых (Паустовский, Дудинцев — всего, я думаю, фигур двенадцать-пятнадцать). Крайне ограниченная реакция на то, что было, — при этом то, что было, целиком принималось. Принимался не только режим, принимался тот строй культуры, который внутри этого режима реализовывался. То есть никакой рефлексивной критики. Критика была по типу: “Ну слушайте, давайте по правде! И посмотрите, как хорошо это или как плохо то”. Но главное в том, что хорошо — это, а не в том, что плохо — то. И это не о государстве и режиме, а об отношении к ним. Полная минус-рефлексия. Отношение к человеку в текстах тех лет практически редуцируется к его отношению с режимом»10.