был начинен таким ужасом, что простые дружеские слова прозвучали как гром среди ясного неба. Волшебник взглянул на меня повлажневшими глазами.

– А ты совсем не постарел, Нарам-Син.

– Так за четыре года…

– Бывает, одно слово или событие накинет пятнадцать лет.

– Ты тоже не постарел, Гавейн.

– Правда? – проворковал тот.

– И что же, ни жены, ни детей?

Он помотал головой.

– Я считаю своим сыном Маэля.

– Одно другому не мешает…

– Ну а ты? – возразил Гавейн.

Что мне было поведать ему о прожитых мною годах? Я бродил по земле, и мои беды лишь множились. Он понял мое молчание.

– А свою Нуру ты отыскал?

– Нет, – вздохнул я о той, что уже не была моей Нурой.

Он ехидно прищурился:

– Да существует ли она в самом деле, эта Нура…

Я задумчиво смотрел на него. Может, он и прав: да существует ли она, Нура? Женщина моей жизни, любимая и любящая, лучшая на свете – может, она сохранилась лишь в недрах моего воображения? Что у нее общего с той Сарой, которая предпочла мне Аврама и зачала от него ребенка почти у меня на глазах?

– Хочешь взглянуть на новую Башню, Нарам-Син? С угла крепостной стены она хорошо видится как единое целое. А потом отыщем Маэля.

Пока мы шагали по улочкам, останавливаясь то тут, то там глотнуть гранатового сока или перекусить лепешкой, Бавель будил во мне разнообразные чувства. То я наслаждался элегантностью жителей, поражался лавочкам, ломившимся от множества товаров, восхищался архитектурными изысками, маленькими площадями и террасами, на которых можно побездельничать, разглядывая прохожих; то ощущал себя пленником искусственного мира, оторванного от природы и смены времен года, уничтожавшего мои ориентиры и навязывавшего собственные. Я указал Гавейну на резво снующих по дорогам горожан.

– Ну да, – откликнулся тот, – жрицы установили солнечные часы.

И он с гордостью объяснил мне, что теперь время от восхода до заката подлежит измерению. Десятки лет назад астрономы составили календарь, в котором день определялся по Солнцу, а месяц – по Луне[68], этот календарь помогал земледельцам планировать работы, священнослужителям устанавливать праздники, а властителям объявлять о важных событиях. Теперь и день нарезан на куски! Гавейн остановился возле святилища Нуску и указал на установленный на земле деревянный квадрат, в который был вбит гарпун. Мы опустились на колени, и мой спутник прикоснулся к зарубкам на дереве.

– День разделен на двенадцать частей. Тень стрелки смещается, указывая на этапы, которые проходит за день наше светило. Вон на той площадке жрицы отмечают барабанным боем три времени дня: восход, полдень и закат. Люди внимают этим сигналам и подстраивают под них свои заботы[69].

Послонявшись по улицам, мы подошли к крепостной стене; с ее угла мы стали разглядывать Башню, стройку и раскинувшееся вокруг поселение. Я удивлялся: в округе не осталось ни клочка первозданной или возделанной земли; до горизонта все было заполнено бараками, халупами, палатками, лачугами, они были обнесены заборами, меж ними были протоптаны тропинки. Постоянно растущее стойбище рабов состояло из нескольких кварталов: солдатского, надзирательского и интендантского. От этих беспорядочных нагромождений равнина потемнела. Мощь Башни контрастировала с хрупкостью прочих построек; она была выложена из кирпича, остальные же строения, подвластные капризам погоды, были на скорую руку слажены из парусины, кожи или досок. Башня грезила о вечности, другие сооружения смирялись со своей бренностью. Какая ошибка! Лелеять пустое здание и пренебрегать жилыми лачугами, чтить бессмертную Богиню и презирать живых, небытие ставить выше жизни. Абсурд… Неужели воцарение Инанны в святилище на тридцать шестом этаже Башни требует стольких смертей, увечий и лишений? Если верить легендам Страны Кротких вод, Боги создали людей, дабы те им служили, но меня возмущает, что Боги требуют от людей принесения себя в жертву.

Я поделился мыслями с Гавейном. Он цинично усмехнулся:

– Кто слышал, чтобы Боги этого требовали? Ни ты, ни я, ни народ Бавеля. Боги мастерят чревовещателей.

– Что?

– Их заставляют говорить. Нимрод, Месилим и жрецы утверждают, что Боги бесперебойно болтают, но они приписывают им собственные слова и мысли. Чревовещатели! Боги никогда этого не требовали! Во всяком случае, Инанна.

Он хмыкнул:

– Инанна только и думает, как бы потрахаться во рву, так неужели она захочет спать в одиночестве на тридцать шестом этаже?.. Богиня не сумасшедшая!

Эти фантазии были полны здравого смысла и напомнили мне о Кубабе. Гавейн продолжал:

– Боги о нас не слишком беспокоятся, лишь бы мы воскуряли им и приносили дары. Но беда в том, что люди вроде Нимрода, Гунгунума и Месилима хотят соперничать с Богами. Под предлогом того, что они их прославляют, они начинают с ними состязаться, жаждут встать с ними вровень, а то и превзойти их. На каблуки встают не великаны, а малорослые. Жирафу плевать на лесную мышь; когда ему нужно обратить на нее внимание, он нагибается. Великан пригнется без труда; карлик, чтобы стать выше, вынужден изощряться.

К Гавейну почтительно подошел мальчик. Волшебник извинился и отошел с ним в сторону. Вскоре он вернулся, задумчиво потирая подбородок.

– Архитектору Гунгунуму снова нездоровится. Если он совсем расхворается, Нимрод устроит резню. Сделай доброе дело! Покажи еще раз свое искусство целителя, пожалуйста.

По его лицу я понял, что он всерьез озабочен. Я согласился пойти с мальчишкой, но прежде хотел забрать свои пожитки. При условии, что я не встречусь с Нимродом…

Стоило мне перешагнуть дворцовый порог, как в меня закралась смутная тревога, невнятный страх, который трудно было объяснить. А что, если это ловушка? Или во мне проснулись воспоминания о прежних ужасах? Быть может, ими были пропитаны стены, и я сочувственно разделял страх, терзавший несчастных служителей тирана? Пока я шагал к архитектору, мое сердце стучало глухо, будто с неохотой.

Лысый желтушный слуга с бесцветными глазами открыл дверь и поздоровался.

– Я счастлив приветствовать целителя, одолевшего нашу коросту.

Телтар узнал врачевателя, пришедшего сюда в первый раз, но не соотнес его с бритым Ноамом, виденным с тех пор неоднократно. Он пригласил меня следовать за ним. Телтар был спокоен, торжествен и строг; он так давно угнездился в своей старости, что новые морщины уже не меняли его облика. Мы шли по причудливой захламленной мастерской, где витала смесь запахов – прогорклого с мучнистым, влажной глины с пылью, – и Телтар описывал мне состояние своего господина:

– Гунгунум плохо спит. Каждый день он пробуждается все более усталым. У него появились провалы в памяти, он путает слова. Я при нем с его детских лет, но он забыл мое настоящее имя и стал меня называть «Как-бишь-тебя». Он уже не может