Чаще всего в кулуарах МГК обсуждали Гитлера. Говорили, что он — наш тайный друг, но вслух надо его ругать, чтоб обмануть империалистов. Что Гитлер и Сталин поделят мир пополам, и чуть не до драки спорили, что кому достанется. Молодежь стояла на том, что все достанется только нам. Виля не знала, что думать, но партнерства с нацистской тварью, даже тактического, принять не могла. Тем не менее ощущение, что настоящая жизнь — тайная, а на поверхности — декорация для простаков, было. В тайную жизнь она не была посвящена — застряла со своим званием «старого большевика» между простаками и посвященными. В общем, Виола решила расстаться с ролью статиста, которому еще и реплики подсказывают, и заняться научной работой. Ей это посоветовали все, не сговариваясь: мать, Илья и Надя Корицкая, с которой они снова вместе встречали Новый, 1940, год, потому что Колю опять командировали в Москву. Надя сказала: «Ты вдумчивая, для тебя наука — самое то. В политике надо держать ухо востро, а сейчас, судя по количеству „вышек“, и вовсе как на войне: или ты, или тебя». В политике? В том-то и дело, что Виола никак не могла расстаться с мыслью, что политика — это там, у них, а здесь все затевалось для того… Или не для того?

Виола занялась Энгельсом, который с детства был для нее авторитетом, надеясь, что эти штудии что-то ей прояснят. Научная деятельность была похожа на медитацию, Виля задумывалась, сидя с карандашом над раскрытой книгой и общей тетрадью в клеточку, и так проходили часы. Ни одной страницы не было прочитано, ни одной строчки написано. Дом опустел: Маша уже ходила в школу, после уроков ей назначили дополнительные часы, чтоб пройти пропущенную программу. Дома, чтоб разрабатывать ревматические пальцы — они опухали, суставы болели и не гнулись, — Маша вязала. Ей это занятие так понравилось (Виле никогда не хватило бы терпения), что ее было не видно и не слышно. Андрей приходил домой только спать, все ссылался на учебу, что в студии пишет маслом допоздна, чтоб не травить домашних краской, теперь стало ясно: у него девушка. Учится в промышленно-художественном институте, Андрей туда тоже хотел, но не поступил. И что все серьезно, и он думает на ней жениться. Ладно, приводи, коли серьезно. Вилю кольнуло, что сообщил Андрей о невесте не ей, а Илье, который стал его лучшим другом и наставником. Нине Петровне Илья тоже стал сын родной, и Маше отец родной, и в ИМЭЛе родной, он Вилю сюда и затащил писать диссертацию. Пока что она сумела подготовить только доклад. Как раз весь ноябрь 1940-го ИМЭЛ отмечал стодвадцатилетие со дня рождения Энгельса, и заключительная лекция, 25 ноября, была Вилина: «Последние годы жизни Энгельса». Все аплодировали, хотя в зале чувствовалось напряжение: поздние работы, «Фейербах», «Крестьянский вопрос во Франции и Германии», и усилия Энгельса по поддержке социал-демократов — все звучало в диссонанс к текущему моменту. «Теперь вы полнее сможете оценить прогресс в марксистской науке, — заключил ведущий, — гениальные труды великого Сталина…» Потом Илья закатил дома пир, Андрей представил невесту гостям, официально.

Ее звали Миля, Эмилия — сероглазая красавица, знает себе цену, единственное, что смущало обоих — и Вилю, и Илью, — что она другая, чем Андрей. Он — открытый, простодушный, комсомольский вожак, прошлой осенью, в 1939-м, его призвали в армию и поставили штамп об отсрочке — смешная бюрократия, он же и так в армии, в студии Грекова. Так он думал, что ему еще и в войсках надо послужить, Виле пришлось уговаривать — повзрослей сначала. Андрей — нежный, домашний, грубого слова не скажет, а нравы Красной армии со времен Гражданской войны, по слухам, не изменились.

Миля — будто видение из прошлого: ее увлекает стиль модерн («Что все так неправильно говорят — „модерн“? Это называется „арт-деко“, декоративное искусство», — поправляет она), она и одевается так, вычурно, затейливо. Андрея не заставь — будет всю жизнь в одном ходить. Миля делает в институте изразцы, в духе Васнецова, пишет маслом копии картин мирискусников на кафельных плитках, подарила будущей свекрови одну на день рождения, 21 мая 1941 года. Уменьшенная копия Борисова-Мусатова. Так у нее и отец художник, педагог Андрея в студии. Илье больше нравятся передвижники, Суриков, Серов, Репин, а Виля когда-то увлекалась Малевичем, Кандинским, Филоновым, сейчас ей все равно, у нее семья — живое произведение искусства. Андрей писал с натуры — натюрморты, пейзажи, портрет Машеньки, но все в современном стиле социалистического реализма. Он современный, а Миля — нет. Виола не понимала, как они ладят. Илья сказал: «Ладят, и это надо приветствовать, не вмешивайся».

С появлением Мили дом опять наполнился, Андрей не пропадал, Маша рассматривала Милины наряды, которые та сама шила, и просила у нее обрезки, чтоб сшить такие же для своей куклы. Маша ревновала, но уже сама не знала, кого к кому — всех ко всем, она перестала быть главной в доме, как когда болела, жизнь завертелась вокруг Андрея. Он с конца прошлого года тоже захворал, чем — непонятно. У него болело все — голова, желудок, спина, поднималась высокая температура, потом проходило, но ненадолго. Виола была настолько обеспокоена, что попросила в институте бумагу: «Директору 2-й поликлиники санитарного управления Кремля. Институт Маркса — Энгельса — Ленина при ЦК ВКП(б) просит оказать лечебную помощь больному сыну старшего научного сотрудника института…», чтоб Андрей прошел обследование. В других поликлиниках простучат, ухо приложат, в глаза заглянут, оттянув нижнее веко, и пропишут пирамидон или салол с белладонной. Аппаратура есть только в Кремлевке. Обследование ничего серьезного не выявило, и Виля про себя решила, что это переутомление, и причина его в Миле. Он будто бежал за ней, высунув язык, старался, угождал, а она — снисходила. А то исчезала — работала. Она и зарабатывала на жизнь сама, в реставрационных мастерских Грабаря. Андрей же ни в чем не нуждался, но жил на деньги родителей, и невеста, как казалось Виоле, этого не одобряла. Андрей пытался найти какой-нибудь заказ, но не складывалось. Виола считала, что сначала надо получить образование, так что порывов Андрея заработать не поддерживала.

В отличие от Вили, которую судьба забросила на пожар истории, у ее сына была блестящая возможность построить свою жизнь разумно и основательно. Если Виолу терзали вопросы — что стало с революцией, почему расстреляли, убили ледорубом, куда все идет, то для Андрея мир, в котором он жил, был данностью. Такой же естественной, как пейзажи, которые он писал: в природе воробьи склевывали червяков, недавно на него самого в лесу бросилась рысь с дерева, метила сзади, прямо в шею, хорошо, что он был с Милей, она увидела, закричала, спасибо ей, успел увернуться. У него смешная манера: на вопрос он сначала отвечает «нет», а потом уточняет. Будто боится, что его хотят во что-то вовлечь, и сразу отказывается.

— Страшно тебе было?

— Нет. Вообще-то немного.

— Хочешь чаю?

— Нет. Пожалуй, хочу.

— Миля сегодня придет?

— Нет. Хотя придет, обещала.

Такой вот мальчик, золотой. Плод революции, Вилиной личной революции.

21 июня Андрей с Милей гуляли всю ночь — занятия кончились, завтра каникулы. Родители уже придумали им санаторий — где сами были, в Курской области, родителей надо уважить, но зачем им, молодым, санаторий? Андрею уже и здоровье поправлять не надо, вроде все прошло. Оценки получил хорошие, но сам недоволен. Все очень буквально, глубины нет. Ель вышла неплохо — такая, то ли дуб, то ли ель, дерево, одним словом, крона, зеленое кружево, торжество наступающего лета. Это когда рысь прыгнула, в прошлые выходные. На рассвете догуляли до дома, только легли, включилось радио. Этот зеленый кирпичик сам выключался перед сном и включался утром, вместо будильника, но сегодня — никакого будильника, Андрей повернул ручку до упора и провалился в сон. Все уже давно встали, позавтракали, но молодых решили не будить. Виола делала генеральную уборку на кухне, Илья сидел тут же, шелестя газетами и пересказывая Виле смешные карикатуры, Маша заглянула, обнимая плюшевого мишку, просила пить, радио тихо бормотало, в полдень запикало — сейчас будет выпуск новостей, Виола прибавила громкость, но было и так громко, из открытого окна и будто из всей Вселенной доносилось: «От советского Информбюро. Германия вероломно…» Андрей подскочил, в его окно влетал тот же громовой голос. Все собрались на кухне, молча переваривая услышанное, Маша стала реветь, образовалась какофония из криков, охов, всхлипываний, у Андрея горели глаза: «Ты надеялась на пакт о ненападении, мама, а вот и война — война, так я и знал!» Виола настолько привыкла не верить ничему произносимому вслух, что решила все как следует разузнать. Позвонила Нина Петровна: «Дорогие мои детки…» Нина Петровна ждала заявления Молотова, хотя знала уже утром, ее шеф Поскребышев собрал Политбюро, после того как Жуков разбудил Самого, и он вроде до сих пор в прострации.